Пал Палыч, седой сутуловатый медведь, бродил по с в о е м у лесу. По своему, потому что за круглым болотцем начинался лес молодого, но уже лысеющего, с упругим жирком на холке, Эдика Бурого (кличка это или фамилия — никто толком не знал, а спрашивать было как-то боязно).

Малина в эдиковом лесу была слаще, черника — чернее, а шишки — крупнее и смолистее. Поговаривали даже, будто в угодьях Бурого водятся павианы и муравьеды. Но курьер Косоглазов, доставлявший Эдику мед с Дикой Пасеки, шепнул, что видел около берлоги только настоящего павлина, да и то, привязанного за лапку.

— Павлины, экзоты суматранские… К чему все это? — подумал тогда Пал Палыч.

А сейчас, хмуро пиная пустую консервную банку, седой медведь отчаянно захотел, чтобы и у него — малина размером с яблоко, и у него — броненосец на веревочке.

Так, невесело ворочая эти тяжелые мысли, добрел он до плешивенькой опушки, давно облюбованной туристским стадом и служащей лично Пал Палычу одновременно и магазином, и музеем, и развлекательным центром.

Примеряя кеды без подошвы, машинально отметил: крупные нынче люди пошли — и стал собирать в пластиковый пакет, прихваченный у знака «ОСТОРОЖНО! ДИКИЕ ЗВЕРИ!», все что посчитал необходимым — картофельные очистки (на суп), фруктовые (к чаю), пару окурков (попробовать, что ли, от комаров?) и рваную соломенную панаму, которую и рваной-то считать нельзя, потому что дырки как сказки раз на месте ушей. А в лесу-то, что главное? УШИ! «Услышал — успел подумать, не услышал — подумали за тебя». Что-что, а мудрость лесная — самое дорогое наследство. Она для лесного все — и совет, и подмога, и успокоение.

Так вот, неспешно перебирая весь этот человеческий мусор и вдумчиво, по крупицам, свои личные ценные мысли, Пал Палыч выудил из пестрой кучи глянцево блестевшую книжку «ВАШ ОТДЫХ НА КИПРЕ», где на обложке вальяжно стекал с шезлонга молодой, но лысеющий Эдик. Уже потом, присмотревшись повнимательнее, Пал Палыч увидел, что это представитель двуногих. Но этот первый взгляд, обознашка эта нечаянная как-то неловко царапнули душу Пал Палыча, ему вновь захотелось и малины, и броненосцев, а еще больше — туда — в невиданный яркий мир. И так неистово захотелось попробовать на вкус этих сладких округлых словечек: «шезло-о-о-онг», «шо-о-о-орты», «хо-о-о-отель», что медведь стал жадно листать книжку заскорузлой мозолистой лапой.

По лесным понятиям, он совсем неплохо читал, а для медведя своих лет еще очень хорошо читал без очков. Поэтому виды бирюзовых морских волн с белыми кудрявыми чубчиками, цветных грибочков-тентов на мелком пляжном песке и надпись «МОРЕ ТЕБЯ ЖДЕТ!» окончательно убедили Пал Палыча в реальности своих необычных желаний.

Выкинув пластиковый пакет с очистками и окурками и нацепив соломенную панаму, медведь бодро потрусил к своей берлоге, чтобы не откладывать сборы, потому что «море его ждет!». А заставлять ждать н а с т о я щ е е море просто неприлично.

Пал Палыч помнил, что где-то на антресолях еще лежит дедушкин фибровый чемодан, с которым старик ходил за грибами, а в кладовке маленькое алюминиевое ведерко с деревянным совочком. И еще не забыть желтое полотенце, зубную щетку и еловый сучок — чесать спину — бубнил он про себя.

— Эй, Палыч! Постой!.. Едва догнал ведь… — окликнул его кто-то. Тяжело дыша, Пал Палыча настиг молодой Эдик.

— Держи вот, в подарок. Чудная штука! Дачник один оставил. Не успел спросить у него, как называется. — И Бурый протянул две свинченные рамки с полосатой веселенькой холстинкой.

— Шезло-о-о-о-онг! — восторженно, с прононсом протянул седой медведь. — А ну-ка! — и, поставив шезлонг на бархатистый мох, Пал Палыч блаженно опустился в него, откинул голову и увидел сквозь кружево сплетенных веток мерцающий, дразнящий солнечный лучик.

— Какая красота, Эдик! Какая красота!

— Как на Кипре, да? — грубовато хохотнул Бурый.

— Да что ты, лучше! — махнул рукой Пал Палыч, а сам подумал: «Права, права древняя мудрость: в лесу главное — уши!»

ВОЛКОВ БОЯТЬСЯ — В ЛЕС НЕ ХОДИТЬ

Страшно в лесу ночью. Страшно в лесу ночью одному. Страшно в лесу ночью одному, особенно, если ты не медведь, не волк и даже не филин, а всего лишь маленький хромой заяц.

Так думал про себя Славик Трусевич, самый робкий из семейства Трусевичей, подвернув лапку в страшном ночном лесу, куда его отправил Егорыч. Сказал еще, что травка эта, смелятник, только ночью видна.

И отправил почему-то не маленького задиристого Севку, отчаянного от того, что жил еще совсем мало и боялся еще недолго, а его, Славика, который и днем-то бегал мимо Кабаньей Горки с прижатыми ушами, а уж ночью!

Славик вздохнул прерывисто. Нащупал пенек замшелый. Сел с опаской.

Шубка плохонькая. Ночной воздух насквозь пробирает.

— Да, сыровато, — услышал вдруг. Над самым ухом своим услышал.

Хрипло так. Ржаво.

Не спутаешь голос. Точно. ЕГО.

И сердчишко как ведерко в пустой колодец ухнуло. А из той глубины, из колодезной, желтые звезды мерцают.

Вот тебе и капустка с морковкой, и травка смелятник. На этом все мысли, какие были, закончились…

— Чаво ты? Примерз, што ли? Глаза открыл, а над ним — ОН. И не звезды это вовсе, а глаза ЕГО. Желтые. Страшные. Дикие.

Был бы голос, закричал бы на весь лес. Бегали бы ножки, убежал бы. А так — вот он я. Весь. Приятного ВАМ аппетита, а всем остальным — спокойной ночи. И еще. Если ВАМ не трудно, конечно, мешочек мой, холщовый, на веточку повесьте. Егорыч поймет.

Как представил это Славик, так и покатились круглые заячьи слезки. По носу да по усам.

— Чаво ревешь-то? Перебудишь всех, — ворчит, значит. Недоволен. А Славику уже не остановиться, даже подвывать начал.

— Ну-ну, не плачь, малой, — говорит. Поднял одной лапищей. На плечо закинул. Несет.

«А я, — думает Славик. — Я виноват, что малой? У меня с детства от страха аппетит плохой и зубы неровные».

Домой к себе принес, изверг. В кресло посадил, платком овечьим укутал. «А из меня, значит, шапку-ушанку сошьет», — думает Славик.

Отвернулся сутулой серой спиной. Гремит кастрюльками…

А Славик соленые от слез усы посасывает, страхи свои заячьи перебирает:

«Дятла боялся, дурак, ветки сухой, поземки колючей. Маленьким от червяка убежал, думал, змеиный детеныш. Вот балда, бумажные уши! Вот кого бояться-то надо было!..»

Приправами запахло. Малинкой сушеной, хвоей, листом земляничным… Затосковал Славик. Невкусно ЕМУ, головорезу, без приправ. Ишь, кулинар-душегуб, гурман-живоглот! Чтоб у тебя живот скрутило, а спину выгнуло!

— Ты чаво бормочешь, малой? Выпей чайку-то. Согреешься.

И кружку в лапы Славику сует. Белую. В красный горошек.

Хлебнул зайка. По-детски так хлебнул, с пузырями. Вкусно! И малинкой сладкой пахнет, и листом земляничным, и хвоей, и еще какой-то травкой. Неизвестной. Кисленькой. И глаза вроде у лиходея не страшные. Обычные такие. Усталые глаза. И голос вроде не ржавый, а простуженный слегка, глуховатый чуть. А лапка под овечьим платком не болит совсем. Прошла лапка-то. И тепло так. И спокойно. И ласково.

— Проснись, малой. Рассвело уже. Беги домой. А это, — ВОЛК потряс славиковым холщовым мешком, — Егорычу передай. От меня.

— А что это?

— Смелятник.

— Тот самый?! — ахнул Славик.

— Ну да, заячья капустка, по-вашему.

ПЯТЬСОТ ИГОЛОК

Пафнутий сидел на завалинке и думал о жизни. О ЖИЗНИ вообще. Странная штука — ЖИЗНЬ. Один день никогда не бывает похож на другой. НИКОГДА.

Наверное, это закон.

Вот вчера, например, ничего вкусненького на полянке не нашел. А сегодня нашел. Гриб. Большой. Почти не червивый. Нес домой. Думал пожарить.

Хорек на развилке гриб отобрал. Откусил жадно. Не понравился. Швырнул со злости. Попал Пафнутию в глаз. Потому что стоял и смотрел, как дурак. Стоял и смотрел.

Вот и получается.

Вчера без вкусненького и сегодня без вкусненького (кто же после хорька доедает?). РЕЗУЛЬТАТ ВРОДЕ ОДИН, А СОБЫТИЯ-ТО РАЗНЫЕ! Тоже закон, наверное.

Или еще. Ходил на почту. Посылку отправить. Дедушке. Ко дню рождения.

Собирал на этот раз тщательно. Баночки с вареньем земляничным соломой обернул, чтоб не разбились. Кофе желудевый, как он любит, в бумажный кулечек. Стельки из одуванчикового пуха и журнал «ГРИБЫ и ЯГОДЫ». И никаких сюрпризов. Ни-ка-ких!

А то в прошлом году послал старику ролики, чтоб быстрей передвигался, и мыло хозяйственное. Как пользоваться, не написал. Только: «Целую, милый дедушка. Крепкого тебе здоровья».

Обиделся. Потому что мыло съел — думал, халва. А на роликах вообще мимо дома проехал, зато по соседской клумбе. Барсук как раз цветочки посадил голубенькие, желтенькие. Всякие там были цветочки…

Поэтому в этом году БЕЗ сюрпризов. И что же выходит?

СОБЫТИЕ — ОДНО, А РЕЗУЛЬТАТЫ РАЗНЫЕ. Снова закон!

Три закона ЖИЗНИ на одного молодого ежа, заметьте, на очень молодого ежа — это много. Это очень-очень много. Вон, у Волка всегда один закон, а Дятел долбит-долбит, а ни одного закона за всю жизнь вообще не придумал. А три закона — это уже профессор. Да что там профессор — академик! И шапочка с кисточкой, и плащик, и уважение. Зимой, конечно, лекции. Летом-то не пойдет никто — заняты все.

Пафнутий мечтательно закатил маслянистые глазки.

— Дядя Пафнутий, дядя Пафнутий, — дергал его за рукав ежонок Фомка, маленький совсем — сто иголок всего. — А вот я хотел спросить у вас, почему мед всегда хочется есть большой ложкой, а рыбий жир маленькой? А еще, почему, если долго смотреть на солнце, то потом вообще ничего не видно? И еще узнать хотел, почему, когда говорят добрые слова, всегда легко-легко так дышится? Может быть, есть такие слова — озонаторы, а? Понимаете? Слова с озоном.

— Да-да, с озоном, — рассеянно ответил Пафнутий. И медленно побрел по тропинке, думая: «Как, в сущности, мало я еще знаю, а ведь у меня уже пятьсот иголок!»

РЫЖАЯ

— Рыжая потеряла очки!

— Рыжая потеряла очки, — шептались малыши по углам.

Самый Маленький, почти бесхвостый (разве можно считать настоящим хвостом хвост не больше еловой шишки?), сел на пол и безутешно заплакал.

Дело в том, что свои волшебные истории Рыжая рассказывала т о л ь к о в очках. Простых очках. В смешной круглой оправе, с обкусанными дужками. И еще ни разу не начала она вечерней истории, не нацепив на свой длинный унылый нос этих самых очков.

Лисята, тесно придвинув табуреточки, садились вокруг и слушали, слушали, слушали. От этих рассказов сладко сводило живот и пощипывало в носу, и так долго держался на языке вкус мятной карамельки, что можно было спокойно заснуть, не шныряя ночью по кухне в поисках завалявшейся корочки или забытой засохшей ягоды.

Сама Рыжая уже давно не охотилась, чаще лежала на теплой опушке, блаженно вытянув сухие ноги и подставив солнцу серые худые бока. Да и Рыжей-то ее звали больше из уважения к тем далеким временам, когда ее рыжий хвост полыхал таким ярким огнем, по сравненью с которым солнечный шарик казался бледным катышем свалявшейся шерсти.

Фонарик, Хитрюга и Пискун по обыкновению дрались утром из-за остатков пшенной каши, когда пришел Чернявый и сообщил эту ужасную новость «Рыжая потеряла очки». «Сказок не будет», — добавил он и свое соображение. От неожиданности лисята выронили кастрюльку, и каша оказалась на полу в виде непривлекательной желтой кучки, что, впрочем, не смутило домашнюю сойку, бодро принявшуюся за внеплановый завтрак.

Первым оправился Хитрюга:

— А где же это она их потеряла, если всегда выходит из дома БЕЗ очков?

Фонарик округлил и без того большие желтые глаза:

— Их украли!!!

Пискун тут же обиженно выпятил губу:

— Это не я. — И застучал хвостом.

Чернявый чиркнул по воздуху сухим шершавым носом и решительно направился в кладовку.

— Куда это он? — присел в страхе Пискун.

— За зеленой шляпой, наверное, — пожал плечами Хитрюга.

— За зеленой шляпой с перепелиным перышком? — уточнил Фонарик.

— Ну да, он всегда ее надевает, когда идет по следу.

— Мы тоже все пойдем по следу. За ним,— успокоился Пискун и, подхватив с пола все еще всхлипывающего Самого Маленького, засеменил навстречу Чернявому, который уже стоял на крыльце в зеленой фетровой шляпе и громко сморкался в большой клетчатый платок. «Чтобы настроить нюх», — как потом пояснил Хитрюга, раздавая всем плетеные берестяные корзинки.

— Для грибочков? — спросил Самый Маленький. На что Чернявый потер его между ушей и ТАК

НАСТАВИТЕЛЬНО произнес:

— Для улик! — что Самый Маленький снова чуть не заплакал, но тут же успокоился, получив свою корзинку не больше чайной чашки.

— А эта чья? — спросил Хитрюга, держа последнюю корзинку с нарисованной рыбкой и знаком вопроса.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Фонарик — Это корзинка Коломбины. Я у нее тоже спрашивал, что значит этот рисунок.

— И что же он значит? — строго спросил Чернявый, обнюхивая и рыбку, и знак вопроса.

— А она сказала, что пока не научилась красиво писать (здесь Фонарик описал лапой в воздухе замысловатый крендель), поэтому вместо фразы «Где же ты, мое счастье?» нарисовала вот это.

Чернявый хотел засмеяться, но передумал, потому что вдруг увидел Коломбину, сидящую на самой высокой ветке кленового дерева. А на ее носу, словно гигантский пропеллер, были очки Рыжей!

— Слезай оттуда сейчас же, глупая маленькая лисица! — закричал на правах старшего Чернявый.

— Из-за тебя мы чуть не лишились вечерних сказок! — наперебой вопили остальные.

И только Самый Маленький бессмысленно радовался, помахивая пустой корзинкой без улик.

Коломбина, насупившись, начала спускаться вниз, осторожно ставя на сучки и ветки свои лапы в полосатых шерстяных носках.

Но ведь известно, что для любой лисицы, даже для той, которая иногда забирается на деревья, обратный путь всегда сложнее. Поэтому Коломбина, целиком поглощенная новыми ощущениями, даже не заметила, как большие очки Рыжей сначала съехали с ее пестрого носа и, на секунду задержавшись на ветке, упали вниз и разбились вдребезги.

— Что ты делала на макушке клена, да еще в очках Рыжей? — спросил Чернявый, как только Коломбина оказалась на земле.

— А разве вам это интересно? — тихо ответила Коломбина, разглядывая зацепки на шерстяных полосатых носках. — Ведь вы никогда, НИКОГДА меня не слушаете…

И это было правдой.

Каждый почувствовал себя ужасно виноватым в том, что действительно не знает, почему маленькая пестрая лисица оказалась на самой макушке клена.

— Я искала свое счастье. Я думала, что в чудесных очках Рыжей обязательно увижу его. Где-то же оно есть, верно? — Коломбина растерянно посмотрела на всех и спохватилась: — Очки!

Тут вышел Самый Маленький и очень, очень гордо протянул свою берестяную корзинку, в которой лежала роговая оправа от очков Рыжей.

Вечерело. В лиловом небе серебристо прорастали первые звезды. Луговые цветы сомкнули лепестки в ожидании своих цветочных снов.

Рыжая, как и всегда, глубоко сидела в старом кресле, укутавшись почти с головой в яркое лоскутное одеяло.

— Прости нас, Рыжая. Мы испортили твои волшебные очки, — неловко толпились лисята.

— Это все из-за меня, — горько вздохнула Коломбина.

— Глупости, — махнула суховатой лапой Рыжая. — Они ведь мне совсем не нужны. Я уже давно ничего не вижу.

— Значит, сегодня ты расскажешь свою сказку? — спросил Самый Маленький, первый устраиваясь на табуретке.

— Конечно, расскажу, — ответила Рыжая, нацепив на свой унылый нос роговую оправу.

По привычке.

Следующая страница

Алиса Фокс		Художник Елена Эргардт
Страничка автора		Страничка художника