Октябрь 2014 года
…
ПОД ОРАНЖЕВЫМ ЗОНТОМ
Людмила Сергеевна каждый урок начинала с вопроса. Заходила в кабинет, обводила учеников строгим взглядом и спрашивала:
— Все на месте?
И тогда кто-нибудь осведомленный с первых парт сообщал примерно вот так:
— Иванова болеет, Сидоров на соревнованиях…
Но сегодня и хлипкая Иванова не болела, и здоровяк Сидоров ни в каких соревнованиях не участвовал, зато…
— Ладушкиной нет!
Людмила Сергеевна недовольно поморщилась.
— И кто знает, где она?
Все дружно пожали плечами (вроде как никто не знает), и только Паньшин, одиноко сидящий за своей последней партой у окна, негромко произнес:
— Я знаю.
И почему-то указал на это самое окно.
На Паньшина уставились удивленно. А Людмила Сергеевна — с негодованием. И только чересчур любопытная Иванова не стала тратить время на лишние жесты и гримасы, а сразу повернула свой длинный досужий носик в нужную сторону.
— Обалдеть!
Тут и все остальные повернулись.
— Во, Ладушкина дает! Ничего себе! Ну, Анька! — раздалось со всех сторон.
— Безобразие! — заключила Людмила Сергеевна.
Когда Анька вышла из дома, шел дождь. Мелкий, частый, вездесущий. Все вокруг настолько пропиталось влагой, что казалось, плачут не только низкие серые тучи, а и дома, и деревья, и мрачные прохожие, прячущие под капюшонами и зонтами свои угрюмые недовольные лица. А холодный ветер, тоже изрядно промокший и продрогший под дождем, злился и вредничал: хватал целые дождевые струи и, ловко извернувшись, швырял их под зонты, срывал капюшоны и неожиданно встряхивал ветки деревьев, сплошь увешанные тяжелыми прозрачными каплями.
А у Аньки было хорошее настроение. Даже несмотря на эту ужасную погоду. Даже несмотря на то, что впереди ее ожидали шесть уроков и классный час.
Анька беспечно выпорхнула из подъезда в курточке цвета ясного безоблачного неба, угодила одной ногой в огромную, разливавшуюся возле крыльца лужу и открыла зонтик. Не черный, не темно-малиновый, не серо-зеленый, как у остальных, а ярко-оранжевый, похожий одновременно и на солнышко, и на пылающий костер, и на разделенный на дольки сладкий апельсин. А еще Анька подумала: «Ну, почему, почему, если осень и дождь, то обязательно все грустно и уныло! Бывают же и осенью чудесные яркие дни. Вот как вчера!»
От воспоминаний Аньке стало еще светлее и радостней, и она улыбнулась, а в ответ насмешливый ветер брызнул ей в лицо холодным отрезвляющим дождем.
Анька слизнула с губ мелкие капли. Дождь был свеж и нежен на вкус. И Анька показала ветру язык. А он, он…
Ветер на мгновенье затих, собираясь с силами, втянул побольше воздуха да ка-а-к дунул.
— Ух! — восторженно выдохнула Анька, отрываясь от земли. — Здорово!
Она слегка наклонила зонтик, чтобы поймать в него еще больше ветра, и поднялась выше. А потом еще выше. Взмахивая свободной рукой, словно птица крылом.
Так она и летела. Над домами, над деревьями, над шоссе. По направлению к школе. Летела неторопливо, с достоинством, издалека привлекая взгляд. Тут-то ее и заметил Паньшин со своей парты у окна. А потом заметили и остальные и высыпали на улицу.
— Ладушкина! Немедленно приземляйся! — строго крикнула в небо Людмила Сергеевна.
— Хорошо! — ответила Анька (в общем-то, она была послушной девочкой) и приземлилась.
На крышу.
— Паньшин! — распорядилась Людмила Сергеевна. — Бегом в школу! Найди завхоза! Пусть принесет ключи от чердака!
И Паньшин (хотя вовсе и не был послушным мальчиком) быстренько заскакал по ступенькам крыльца и скрылся в дверях.
— Ну, знаешь, Ладушкина! — когда все уже находились в классе, укоризненно произнесла Людмила Сергеевна. — Можно ведь было хотя бы на крыльцо приземлиться! Что за нелепые идеи?
И она написала в Анькином дневнике замечание: «Летала на зонтике. Тем самым сорвала урок геометрии».
— Садись, Ладушкина!
Анька невозмутимо глянула на ярко-красную надпись, забрала дневник и села. Только не за свою парту, третью в среднем ряду, а за последнюю у окна. К Паньшину.
ОПОЗДАВШАЯ
— Аленушка! — прорвался сквозь сон встревоженный голос мамы. — Ты еще спишь?
Алена открыла глаза, и сразу взгляд ее упал на циферблат будильника.
Мамочки! Полдевятого! А уроки начинаются в девять! А до школы ей добираться минут двадцать пять!
Можно, конечно, на автобусе. Но пока его дождешься, пока он вежливо постоит на всех положенных ему остановках, пока водитель проверит у каждого выходящего карточку, пройдет еще больше времени.
Неужели будильник не зазвонил? Или Алена так сладко спала, что не слышала его мерзкого дребезжания?
Она специально выбирала будильник с самым раздражающим сигналом. Чтобы он смог поднять ее даже со смертного одра. И надо же — не услышала!
Алена вскочила с кровати, взмахнула одеялом, швырнула поверх покрывало (вроде как заправила).
— Мам! — крикнула она в соседнюю комнату. — Где мои серые брюки?
— На веревке висят! — раздалось в ответ. — Досыхают.
Алена зарычала от бессилия и отчаяния и метнулась к шкафу.
Первыми в руки попали джинсы.
Алена с ужасом глянула на них и торопливо отшвырнула прочь, словно жутко ядовитую змею. Если она явится в школу в джинсах, да еще попадется на глаза директрисе… Страшно подумать, что тогда произойдет!
«Что у нас: учебное заведение или ковбойский салун? Даже внешним видом мы должны соответствовать почетному статусу лицея». И т. д., и т. п. в том же духе. Бр-р-р!
Алена торопливо натянула колготки, юбку, блузку и с размаху попыталась попасть ногами в тапочки. Не получилось!
С досады она зафутболила одну тапочку под кровать, расчетливо заметив про себя: «Не забыть бы до вечера, где она!» — и устремилась на кухню, где ее и настигло прощальное мамино напутствие:
— Я ушла. Не забудь запереть дверь.
— Непременно, — послушно отозвалась Алена и автоматическим движением нажала кнопку на электрическом чайнике. Потом ринулась к столу, на котором поджидал ее приготовленный мамой завтрак, но на полдороге напомнила сама себе: «Нет! Не успею. Лучше перекушу в школьном буфете на первой перемене». И поскакала в ванную.
Умываясь и чистя зубы, она пыталась придумать, что бы такое сказать в свое оправдание.
Почему она опоздала? Потому что ключ застрял во входной двери. Не могла же она уйти, оставив квартиру незапертой? Или лучше: у бабы Зины из соседней квартиры сбежал кот. Баба Зина очень старенькая и одинокая, а кот — единственное для нее родное существо. Вот Алена и лазила все утро по подвалу, пока не нашла беглеца.
Без двадцати девять! На пять-то минут она точно опоздает! И опять же — не дай бог попадется при этом на глаза директрисе! Ой-ой-ой!
А вот шестой «б» ее опоздание только порадует. Потому что обещанный диктант теперь придется отложить до завтра. Ведь если опаздывает кто-то другой, пять минут не имеют ровно никакого значения. Лучше их вовсе не считать. «Поду-умаешь, какие-то пять минут!» А вот если опоздает Алена, пять минут сразу окажутся решающим и очень весомым промежутком времени, из-за нехватки которого сорвется в очередной раз чья-то «верная» «пятерка» или «четверка» (ну, никак не меньше!). «Да просто я проверить как следует не успела! Урок же получился на целых пять минут короче!»
Придется повторять пройденный материал. Наверное, это даже и к лучшему. Может, хоть ошибок будет поменьше теперь уже в завтрашнем диктанте.
Учительница русского языка и литературы Алена Игоревна набросила на плечи плащ, подхватила лежащий под вешалкой портфель, туго набитый ученическими тетрадями, пулей вылетела из квартиры и помчалась вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. А на кухне еще какое-то время раздавался возмущенный гул закипающего чайника. Пока сработавший автомат не послал ему решительный приказ умолкнуть.
МАЛЬЧИК-НЕВИДИМКА
Шурик Усков сидел за предпоследней партой среднего ряда. Тихо сидел, смирно, незаметно. До того незаметно, что ученикам шестого «б» (да, в общем-то, и учителям тоже) казалось, будто предпоследняя парта среднего ряда и вовсе пустая.
Никто в сторону Шурика даже не смотрел.
А зачем, спрашивается, на него смотреть? Сидит тихо, вроде бы, ничем не занимается, ничего не говорит. Был бы хоть отличником, тогда бы у него списать можно было. Но Шурик учился так себе, на твердую «троечку».
Учителя Шурика никогда не ругали. Так ведь и не хвалили. Увидят в журнале фамилию «Усков», удивятся: «Почему я так давно его не спрашивала?», вызовут к доске, прослушают неуверенный ответ, скажут: «Ладно, садись! Три!» И опять вроде как нет Шурика.
Впрочем, Шурик не обижается, что на него внимания не обращают. Это даже удобно.
Например, можно хоть целыми уроками смотреть на сидящую в соседнем ряду Видову. Без боязни оказаться замеченным. Потому что Видова Шурика в упор не видит. Зато она самая красивая девочка в классе. Может, даже во всей школе.
Когда Шурик тихо заходит в класс, никто даже головы не поворачивает. Словно ничего и не меняется в окружающей обстановке. А вот Петров с Кондрацким всегда появляются шумно. С толкотней, с глупыми шуточками, с криками. Как сегодня. Застряли в дверях. Потому что пройти решили одновременно. Протискивались, протискивались, ругаясь и споря, и вдруг разлетелись в разные стороны.
Петров закатился под первую парту ряда у стены, а Кондрацкий налетел на шкаф с учебными пособиями и врезался локтем в стеклянную дверь. Стекло, конечно, разбилось. Зазвенели, посыпались осколки.
— Вот невезуха! — Кондрацкий даже ногой с досады топнул и побрел на свое место с видом заключенного, ожидающего смертной казни.
Людмила Сергеевна, наверное, еще в коридоре почувствовала неладное. За много лет работы в школе нюх у нее развился стопроцентный на всякие там неприятности. Поэтому в кабинет она вошла уже с сердитым выражением лица — и не прогадала.
Дверь шкафа зияла ей навстречу незастекленным провалом, словно выбитым зубом, а на полу поблескивали осколки.
— Чья работа? — негромко спросила она, но с такой интонацией, что у тех, кто послабее духом, мурашки побежали по коже.
Но ни один человек не проронил ни слова.
— Значит, молчать будем? — Людмила Сергеевна уперлась руками о крышку стола, немного подалась вперед и, за одно мгновенье словно увеличившись до великанских размеров, нависла над классом. — Будем хранить имя героя в тайне? И сам герой, конечно же, тихонечко отсидится на месте. Потому как понятия не имеет, что такое смелость.
Кондрацкий скрипнул зубами, но не шелохнулся.
— Значит, никто ничего не скажет?
— Я скажу! — Шурик не то, чтобы поднялся, подпрыгнул со стула и увидел, как впервые за шесть лет на него обратились взгляды всего класса.
А Кондрацкий, так тот просто покрошил его на части одними глазами. Вжик! вжик! вжик! — и нет больше Шурика.
— Это я разбил.
— Ты? — Людмила Сергеевна сразу уменьшилась до своих обычных размеров, мотнула головой, будто пыталась развеять странное наваждение. — Ну-ка, иди сюда, Усков!
Шурик невозмутимо дернул плечом, вышел к доске и снова повторил:
— Это я разбил.
Людмила Сергеевна посмотрела на него очень-очень пристально, тоже дернула плечом, только недоуменно.
— И как же тебя угораздило?
— Я на голове стоял, — выпалил Шурик, — махнул ногой и случайно попал в шкаф.
— Ты… что? — Людмила Сергеевна придвинулась поближе к Шурику, зачем-то потрогала руками собственные уши (может, проверяла, на месте ли они). — На голове стоял?
— Ну, да! — спокойно подтвердил Шурик и встал на голову.
Точнее, попытался встать. Но лишь завалился на бок, опрокинул учительский стул и сбил пяткой принадлежности для черчения, висящие под доской.
— Вот видите! — произнес он назидательно, сидя на полу и потирая одной рукой ушибленную спину, а другой указывая на учиненный погром.
— Вижу! — Людмила Сергеевна согласно кивнула и отступила к столу. — Ты, Усков, садись-ка на место! — она перевела взгляд на потрясенно молчавший класс. — А ты, Кондрацкий, возьми швабру, совок и осторожно собери стекляшки!
Шурик неторопливо шагал к своему месту и по-прежнему чувствовал на себе многочисленные взгляды. Разные. Восхищенные, изумленные, непонимающие, осуждающие, и один сердитый. Кондрацкого.
А после уроков возле раздевалки Шурика, направлявшегося к дверям, окликнула сама Видова.
— Эй, Усков! У тебя шнурок на ботинке развязался!
— Знаю! — буркнул Шурик, не оборачиваясь, и прибавил шаг.
Разговаривать с Видовой — это тебе не на голове стоять. Тут ТАКАЯ смелость нужна!
АЛОЕ
У Алены Игоревны третий урок по вторникам — «окно». Самое время, чтобы заняться бумажной работой или проверить тетради, аккуратные стопочки которых возвышаются на столе и на полочках стоящего слева от доски шкафа.
Алена Игоревна уже и придвинула к себе одну из таких стопочек, сняла с самого верха тетрадь, открыла на нужной странице. И все. Дальше дело не пошло.
Учительница сидела, подперев подбородок ладонями, и невидящим взглядом смотрела в окно. Настоящее время будто бы и не существовало. Мысленно Алена Игоревна все еще находилась на только что прошедшем уроке литературы, с восьмым «б», и в ушах ее звучали собственные слова:
— Каждый может стать волшебником, сотворив чудо для другого человека, исполнив чужую мечту. Как капитан Грэй.
Вот тут и раздалось громкое, на весь класс, хмыканье и весьма саркастичное «да ну!».
Алена Игоревна вопросительно и даже удивленно глянула на четвертую парту ряда у стены, точнее, на сидящую за ней ученицу Шлепнёву, заметила кривоватую усмешку на подкрашенных губах.
— Никакой Грэй не волшебник и не романтик. Просто он — очень разумный и расчетливый молодой человек!
Шлепнёва чем-то походила на Анастасию Вертинскую, игравшую Ассоль в старом фильме (если не принимать во внимание выражение лица), и говорила с невозмутимым видом:
— Вот понравилась ему девушка, и он, чтобы не тратить напрасно время на всякие там ухаживания, нашел способ, как заполучить ее побыстрее. А ваша Ассоль повела себя как полная дура. Купилась на внешние эффекты. Увидела красные тряпочки и сразу повисла у Грэя на шее, даже не задумавшись, какой он человек на самом деле. А вы, Алена Игоревна, сами нас учили: наружность — не главное, главное — это внутреннее содержание.
Алена Игоревна и в самых своих кошмарных фантазиях не представляла, что можно сделать подобные выводы, прочитав «Алые паруса».
Как же так? Приземленно и расчетливо? В восьмом-то классе? А у нее, у взрослой, самодостаточной, мудрой, до сих пор сердце щемит, и глаза начинает пощипывать, стоит только вспомнить строки:
«От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича:
— Я здесь, я здесь! Это я!
Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось, кружилось и опадало.
Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу и, запыхавшись, сказала:
— Совершенно такой».
Нет, Ассоль не зря боялась. Не так уж смешны были ее страхи. Ошибка, недоразумение, таинственная и вредная помеха, циничный анализ, двуличные мысли. Откуда? Да что же это за дети такие?
Алена Игоревна обиделась, растерялась и сделала вид, будто Шлепнёва вовсе и не говорила ничего, просидела весь урок молча, как она обычно и делала. Стоит ли обращать внимание на какие-то выкрики с места? И сразу же приступила к опросу, и слушала ответы правильные, заученные, неискренние, и было ей от них как-то не по себе.
И сейчас Алена Игоревна чувствовала себя неуютно, встревоженно, и все пыталась понять, почему с неприязнью думает о восьмикласснице Шлепнёвой. Может, потому, что с языка так и стремились сорваться ужасные, отвратительные, разочарованные слова: «Ну и молодежь нынче! Вот мы…»
Нетушки! Ни за что она их не скажет! Она и сама все еще та самая молодежь.
«Разве Шлепнёва виновата, — рассуждала учительница, — что не получилось из нее романтичной натуры? Что не верит она ни в чудо, ни в мечту, ни в добрую сказку, ни в искренние чувства! Может, это я сама что-то упустила? Может, это мы все, те, кто старше, намного и не очень, что-то сделали не так?»
И понятия не имела Алена Игоревна, что в этот самый момент в кабинете физики ученица восьмого «б» класса Шлепнёва, забросив лабораторную работу, украдкой вздохнула и осторожно выудила из сумки свой личный дневничок. В нем, между страницами, хранился слегка поблекший засушенный цветок алого мака, который подарил прошедшим летом Шлепнёвой…
Впрочем, кто подарил — это секрет.
УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ
Каждый раз наступление третьей четверти Катя встречала с содроганием. Нет, ее не пугали мысли о том, что эта четверть являлась самой длинной и, как настойчиво убеждали учителя, самой решающей. Больше, чем что бы то ни было, Катю ужасали сдвоенные уроки физкультуры. На лыжах! Из-за которых, помимо неподъемной сумки с учебниками и тетрадями, приходилось тащить в школу раздувающийся пакет со специальной формой: свитером и непромокаемыми утепленными брюками. Хорошо хоть сами эти чертовы лыжи выдавали на месте.
Со стороны, конечно, могло показаться непонятным: а что тут плохого? Выбраться из душных классов, вдохнуть чистого морозного воздуха, покататься по хрустящему снежку. Не двадцать скучных кругов вокруг школьного стадиона, а один, проложенный в березовой роще на берегу реки.
От школы до рощи — десять минут ходьбы. Пересекаешь шоссе, всем классом нарочно вывалив на дорогу перед особенно густым потоком машин. Идешь еле-еле, нахально рассматривая недовольные лица водителей за лобовыми стеклами. Физрук взволнованно бегает взад-вперед, подгоняет. И вот — распахнутые настежь железные ворота, которые никто никогда еще не видел запертыми, да начало лыжни.
Катя стартует одной из последних. Бегает на лыжах она так себе. В основном, классикой. Ширк-ширк по уже проторенной лыжне. Коньковым получается иногда. Случайно.
Хорошо, если можно неторопливо проширкать весь урок, упиваясь красотами, которые открываются усталому взору. Но в основном бегать приходится на время, а это для Кати — абсолютно безнадежно.
Катя старательно прибавляет скорость, хотя прекрасно знает, что за первым же сугробом поджидают ее неприятности.
Лыжи начинают проскальзывать, цепляться друг за друга. Катя пыхтит, делает вид, что не испугают ее разные трудности. До тех пор пока одна из лыж не натыкается на другую, и Катя, не удержавшись, бухается в снег.
Задравшиеся кверху лыжи складываются в красноречивый знак — крест. Крест на «пятерке» по физкультуре. Крест на Катиной репутации. Иногда даже крест на школьном инвентаре.
В прошлом году физрук долго размышлял над Катиной четвертной оценкой. Ни один зачет по лыжам она так и не сдала. Когда бежали два километра, у нее размочалился тот выступ на ботинке (интересно, есть у него название?), который зацепляют креплением, и она прикатила на финиш не по лыжне, а по прогулочной дорожке, как в старой песне «на честном слове и на одном крыле». При пересдаче у нее отвалился загнутый кверху носок правой лыжи. А когда был забег на дальность, через замерзшую реку, мимо монастыря до соснового бора, она неудачно скатилась с горы. Едва не задавила подбадривавшего ее физрука, влетела в кусты и расцарапала до крови щеку.
И вот опять — сдвоенная физкультура на лыжах. А вокруг такая красота!
Белизна снега плавно переходит в белизну березовых стволов. Четкие яркие тени пересекаются с черными штрихами на коре, образуя невероятные геометрические узоры, и продолжаются в плавных изгибах темных ветвей, оплетающих сияющее синевой небо.
Летом здесь совсем по-другому. Катя хорошо знает. Зеленый сумрак, шепот листвы, щебет невидимых птиц. Только небо все такое же, пронзительно синее. Хотя из-под густых крон разглядеть его еще труднее. Вся Катина жизнь прочно связана с этой рощей.
Она неспешно катила между березами, но вот белые стволы расступились, и Катя выехала к реке. От ровной ледяной поверхности, чуть припорошенной свежим снежком, отделяли ее только два склона. Один — высокий, плавный, будто специально созданный для любителей лыжных и саночных спусков. Другой — короткий, но очень крутой.
Волшебно искрящийся на солнце снежный ковер начинался от носков лыж и тянулся до другого берега реки, а потом еще дальше, и, наверное, заканчивался только там, где касалась поверхности земли ясная синева небес. Белые стены монастыря казались тоже вылепленными из снега, а золотые кресты сияли в высоте, словно необыкновенные дневные звезды.
Катя, глубоко дыша, смотрела сверху на этот простор и понимала: сейчас она вовсе не обычная мелкая девчонка. Сейчас она с легкостью способна обхватить руками раскинувшийся перед ней мир и восторженно прижать его к груди.
Катя думала: «Это все мое! Все-все! Моя зима. Моя река. Моя роща. Мой город. Моя жизнь».
Из-за деревьев выехал физрук, увидел застывшую перед спуском ученицу.
— Что, Мохрозова! — прокричал издалека, как обычно насмешливо копируя непоставленную Катину «р». — К лыжне пхримехрзла?
Катя не ответила. Не услышала.
Физрук подкатил, остановился рядом, хотел еще съязвить, но, проследив за девчоночьим взглядом, тоже зачарованно замер.
Так они и стояли вдвоем на верхушке склона, и заснеженный мир сверкал у их ног огромным драгоценным камнем, которому нет цены.
От редакции. В издательстве «Дума» (Санкт-Петербург)
вышла книга Эльвиры Смелик
с иллюстрациями художника Т. Крутихиной,
которая называется «Чтобы все были счастливы».
В книгу вошли рассказы
из цикла «Школьные мгновенья».
НЕ ПРОПУСТИТЕ!
Эльвира Смелик |
Художник Ольга Граблевская | |
Страничка автора | Страничка художника |