Февраль 2010 года

— Босяк! Он торгует билетами в бане и мечтает о собственном паровозе! Взгляните на него!..

Бабушка Доминика носилась по дому, грозная и опасная, как шаровая молния. Она подбегала к стене, на которой висели портреты ее дедушки и бабушки. Слишком давно жили на свете бабушка и дедушка бабушки Доминики. И потому по их застекленным лицам без всякой опаски прогуливались мухи. Портретный дедушка выглядывал из бороды, бровей и прически, словно из колючего кустарника. Портретная бабушка, казалось, всматривалась в невидимое зеркало, думая о том, хороша ли на ней соломенная шляпка c ярким попугаем на тулье. Поэтому бабушка Доминика больше обращалась к портретному дедушке:

— Взгляни на этого босяка! На этого старого дуралея!..

И бабушка Доминика показывала пальцем в стену.

За стеной сидели мы: я и дедушка Пенч — муж бабушки Доминики.

Минуту назад мы мирно пили чай и мечтали. Мы мечтали о том времени, когда у нас будет свой собственный паровоз. Мечта далеко заводит. Мы с дедушкой Пенчем уже слышали, как под нашими ногами постукивают колеса на стыках рельс. Мы чувствовали теплый ветер, бьющий в лицо. Мы дергали за кольцо гудка, и голос нашего паровоза был похож на веселый рев купающегося слоненка… Это была уже не мечта. Это была явь, но… недолгая. Потому что она испарялась с приходом бабушки Доминики, в ту минуту, когда раздавался ее осуждающий голос.

— Да-а… — горько усмехнувшись, качал головой дедушка Пенч. Он потирал руки, словно в них еще была ветошь, которой он только что драил медные части нашего паровоза.

Мне ничего не оставалось, как уйти. Я уносил в своем сердце грустную улыбку дедушки Пенча и осколки нашей мечты. Но я знал, что к утру мечта вновь засияет. И на ней не будет ни единой трещины, ни единой царапины.

Я уходил домой. Мне было десять лет, дома меня ждали родители. Моя мама давала уроки игры на пианино. Но почему-то из меня она хотела сделать скрипача. Непременно великого. Мне купили скрипку. Маленькую и тощенькую, как футляр от зубной щетки. Протягивая скрипку, мама говорила дрожащим голосом: «Ты будешь вторым Паганини…» При этом у мамы в глазах стояли слезы, словно мы прощались навек. Признаться, я не хотел быть вторым Паганини. «Одного первого, — думал я, — хватит всем и надолго». Я клал смычок на одну из струн скрипки и стрелял из нее, как из лука. Мама, застав меня как-то за этим занятием, назвала его «варварским». Тут она поняла, что ни первого, ни второго концерта Вивальди она от меня не услышит. Потом мною основательно занялся папа. Мой папа бредит латынью. Он встает с нею, с нею лечит людей и не ложится спать без пары мудрых изречений, произнесенных на латыни. На сей раз папе захотелось, чтобы его сын прочел в подлиннике Овидия. Но и эта — теперь уже папина — затея угасла так же быстро, как и вспыхнула.

— Я вижу, ты собираешься прожить без Овидия, — сказал он мне тогда с горькой усмешкой. — Посмотрим, как это у тебя получится…

И я уходил в баню к дедушке Пенчу. Он работал в ней билетером. Конторка дедушки возвышалась над полом. Он сидел высоко, словно на стуле машиниста. Но вместо ручки реверса перед ним был ряд катушек с билетами. Прямо на конторку дедушки Пенча надвигалась очередь — люди с березовыми вениками в руках. Их ничто не интересовало, кроме пара. Они протягивали деньги и получали от дедушки Пенча билет со сдачей…

Здесь нам с дедушкой было трудно говорить о самом сокровенном. Потому что эта банальная очередь с вениками, эти катушки серых билетов мешали нам оторваться от земли и воспарить. И все-таки мы пытались…

Конечно, вся округа потешалась над нами. До поры.

Когда пришла эта пора, мы с дедушкой Пенчем вовсю строили небольшую железнодорожную ветку. Она должна была соединить дом дедушки с основной магистралью, проходившей неподалеку. Мы работали в поте лица под насмешливые возгласы соседей. Но, честно говоря, их зубоскальство казалось нам комариными укусами, не больше. Мы слишком были заняты делом. И если раньше бабушка Доминика смотрела на своего мужа как на пустого мечтателя, то теперь она убедилась в том, что ее Пенч достоин уважения. И наша мечта — тоже. Во всяком случае, когда мы начали заворачивать ветку во двор, она только сказала:

— Смотрите, не подавите мне грядки с томатами.

— Грядки придется перенести, — решительно заявил дедушка.

И бабушка Доминика даже не пикнула.

Она думала, что на этом все и кончится. Что у нее в огороде будет железнодорожный тупик, каким никто из соседей похвастаться не сможет.

Теперь мы с дедушкой говорили о своей мечте не полушепотом, а чуть погромче. И даже при бабушке. Правда, она все еще продолжала ворчать, а услышав слово «паровоз», говорила:

— Хватит нам железнодорожной ветки.

Но плохо она нас знала.

Мы принялись сколачивать доски. В результате получилось что-то наподобие скелета высокого сарая.

— Что это будет, дедушка Пенч? — спрашивал я в нетерпении.

Но дедушка отделывался молчанием или говорил неопределенно:

— Что-нибудь вроде птичника…

Но я догадывался. И похоже, верно: мы строили гараж для нашего будущего паровоза. Я был в этом уверен до тех пор, пока наш птичник не исчез. Он пропал бесследно, и это меня расстроило. Слишком много труда и надежд было в него вложено.

Странно, дедушка Пенч совсем не расстроился. Он успокаивал меня:

— Не горюй, дружок. Так надо…

Я постарался позабыть о птичнике и все больше размышлял о паровозе. Я не знал как, когда, при каких обстоятельствах появится у нас паровоз. Свой. Собственный. Но при мысли, что это когда-нибудь случится, сердце у меня в груди начинало прыгать, как шарик пинг-понга по деревянному столу. В конце концов, не зря же мы укладывали шпалы и рельсы…

И вот однажды. В один прекрасный день. Это был воскресный день. Я услышал веселый рев купающегося слоненка. Сомнений быть не могло: ОН!

Я побежал по шпалам нашей ветки. Я бежал и чувствовал, как дрожат рельсы…

Наконец я его увидел. Увидел что-то такое, состоящее из десятка огромных ржавых кастрюль. Но ОНО стояло на колесах. ОНО пускало пар и двигалось мне навстречу.

Да! Это был ПАРОВОЗ! Наш! Потому что в окно выглядывало круглое розовощекое лицо дедушки Пенча. С усами, белыми, как два маленьких снежных вихря. Глаза, губы, щеки и даже усы дедушки — улыбались.

Он остановил паровоз перед самым моим носом.

Как во сне, я взбежал по ступенькам.

Я ущипнул себя. Видимо, дедушка это заметил.

— Ты слышал его голос? — спросил он с радостной дрожью в голосе.

— Да. Но я бы хотел… Желание мое было угадано.

— Потяни за это кольцо, дружок…

Я потянул. Это счастливое мгновение вошло в меня, чтобы остаться навсегда. Я не заметил, как мы тронулись с места. Как на самом малом ходу въехали в огород.

Схватив лопату, я решил подкинуть уголь в топку, чтобы котел не остыл. Дедушка остановил меня.

— Пока не стоит. Пошли.

Признаться, я побаивался встретиться сейчас с бабушкой Доминикой. Но дедушка Пенч взял меня за руку, и мы спустились на землю. Через минуту мы стояли перед бабушкой.

Лицо ее не выражало особого к нам интереса. Наоборот, она смотрела на нас с некоторой брезгливостью. Возможно, она уже чувствовала паровозный запах, который мы внесли в дом. Она молчала. Сурово и терпеливо. И дедушка Пенч не выдержал. Словно махнув рукой на все, он сказал:

— Вот, Доминика. Мы украли паровоз…

Вид у дедушки был: семь бед — один ответ.

Я не принимал, к сожалению, никакого участия в похищении паровоза, но я был благодарен дедушке Пенчу за то, что он сказал «мы». Полный решимости доказать ему свою признательность, я подтвердил:

— Да, бабушка Доминика. Мы его украли. Темной ночью…

Бабушка посмотрела на меня, как на муху, застрявшую в начинке пирога.

— Что ты мне вкручиваешь?.. Он ушел из дома три часа тому назад. Среди белого дня.

— Мы его украли ночью, а пригнали только сейчас, — нетвердо пробубнил я.

Но бабушка больше не удостаивала меня своим вниманием. Я замолк.

— Ну? — сказала она нетерпеливо, заглядывая дедушке прямо в глаза. — Рассказывай, на какие шиши ты купил этот бельевой бак на колесах.

— Это локомотив! — взорвался дедушка.

Бабушка поняла, что она пересолила.

— Ладно, — сказала она, — пусть будет поношенный паровоз…

— Пусть будет просто паровоз, — медленно остывая, ответил дедушка. — И я его украл.

— Ты — малозаметный работник бани — и вдруг украл?!. Паровоз?!. Ха-ха-ха!.. — бабушка дерзко хохотала прямо в лицо дедушке. — Он — украл! Вы слышали?! — и она бросила взгляд на своих портретных дедушку и бабушку. Их губы скривились в язвительной усмешке.

— Да! Украли! — не выдержал я.

— Помалкивай, — сурово посмотрела на меня бабушка. — Тебе еще рано даже слышать о таких вещах.

Тут она вспомнила. Вспомнила о рельсах и шпалах. О тех самых, которые убедили ее в том, что она еще недостаточно знает нас обоих.

Бабушка Доминика перестала смеяться. Она посмотрела на дедушку с каким-то особым интересом.

— Пойду взгляну на него, пока он там не развалился… — сказала она.

Бабушка обошла вокруг паровоза раз, другой, третий. Она все время заглядывала под колеса, будто самое интересное находилось там.

Бросив взгляд в открытую дверь будки, она крикнула:

— Пенч, а у тебя там жарко?!

— Да, конечно, — ответил дедушка, — это же паровоз.

— Послушай, а нельзя ли у тебя там где-нибудь сварить кастрюлю картофеля, чтобы мне на это дрова не тратить?

Дедушка пришел в ярость. Он крутнул вентиль, и бабушка Доминика исчезла в мягком облаке пара…

Понятное дело, самые первые дни мы не выезжали за пределы огорода. Вооружась скребками и ветошью, мы принялись чистить и холить свою мечту. Я так старался, наводя блеск на какой-нибудь головке винта, что порою он оказывался у меня в руках. Я подолгу рассматривал это неопровержимое, железное доказательство свершившейся мечты. Следом за мной шел дедушка Пенч. Могучей отверткой он любовно заворачивал винты на свое место.

— Дедушка Пенч, когда же?.. — говорил я, и он понимал меня.

— Дол, мы ждали дольше. Потерпи еще чуть-чуть…

Наконец, мы начали прогулки на нашем паровозе. Сначала по ночам. Во-первых, нам надо было привыкнуть к тому, что паровоз краденый. Во-вторых, он не имел еще того вида, в коем можно было бы показаться на людях. В-третьих, надо было поближе познакомиться с его характером, подружиться с ним.

В темную глухую ночь мы осторожно поднимали пары. Мы высовывались из огорода, оглядывались по сторонам, и только тогда, на малом ходу, с великими предосторожностями, все трое, двигались по нашей ветке к главной магистрали.

Еще до первого выезда дедушка Пенч назначил меня помощником машиниста. Я был счастлив. Как помощник машиниста, я сидел у левого окна. Сам дедушка Пенч — у правого.

— Как там у тебя? — спрашивал он.

Я вглядывался в подозрительно темную ночь и докладывал:

— Никого.

— У меня тоже. Поехали.

И паровоз, послушный нашему желанию, набирал скорость. Под ногами у нас погромыхивали на стыках рельсы. Ветер врывался в окна и, потоптавшись между мной и дедушкой, нырял в топку, когда открывали дверцу.

Я умирал от желания дернуть за кольцо гудка. Я видел по глазам дедушки Пенча, что и он умирал от того же желания. Но, чтобы не наделать глупостей, дедушка заведомо привязал это кольцо к толстой медной трубе питательного насоса.

— Мы должны как можно меньше шуметь, — голосом, полным сожаления, говорил дедушка. — Потерпи, Дол. Мы ждали дольше…

Пробежавшись по магистрали влево и вправо от нашей ветки километров по десять, мы возвращались. В огороде нас ждала бабушка Доминика. Стоя рядом с тупиком, она размахивала красным фонарем, чтобы мы были осторожны.

Шло время. Странно, никто не являлся за паровозом. Поначалу я так боялся, что у нас его отнимут. Придут хозяева, увидят, узнают, и — прощай, наш паровоз. Постепенно я успокоился и стал думать, что паровоз валялся где-нибудь на дороге, а дедушка его подобрал. Ведь провоз был такой старый! Но все-таки… Если дедушка его и вправду украл, то как? Я пускался на хитрость в надежде раскрыть тайну.

— Дедушка Пенч, — говорил я, — а его здорово охраняли?..

— Кого?

— Ну, паровоз… когда ты подкрадывался…

— А-а. Охраняли.

— И ты все-таки украл?!..

— Что ж, по-твоему, старый Пенч не способен обвести вокруг пальца охрану?!

— Но это же, дедушка, нехорошо…

Вы бы взглянули на дедушку Пенча, когда он услыхал такое! Его губы долго и беззвучно шевелились, как у карпа, вытащенного на песок. Щеки становились то малинового, то свекольного цвета, то вдруг бледнели. Я даже испугался за него.

— Дедушка Пенч! — закричал я в отчаянии.

— Послушай, Дол, — произнес наконец он, — ты когда-нибудь воровал яблоки из чужого сада?

— Нет, — пролепетал я. — Мама считает, что это неприлично.

Тут дедушка Пенч набросился на меня с яростью тайфуна.

— Твоя мама! Твоя мама!.. От нее только и слышишь: не гигиенично, не этично! Жевать-то эти слова — и то подавиться можно! А слушать их — умрешь от тоски! И ты туда же… мальчишка называется! Дожил до десяти лет и не знаешь: самые вкусные на свете яблоки — из чужого сада! Даже если они зеленые! Понял?!

Мне становилось стыдно. Я торопливо кивал головой.

— Понял, дедушка Пенч! Понял!

— Ничего ты не понял. Где тебе понять, что из иного озорства рождается великое, — все еще сердито ворчал дедушка. — Потому-то я и не взял тебя с собой в ту страшно темную ночь, в какую воруют паровозы…

Последние слова заставили меня еще ниже опустить голову. И прошло время, прежде чем я снова смог посмотреть в глаза дедушке Пенчу…

Надо сказать, что у дедушки Пенча было поразительное зрение. На расстоянии километра он мог рассмотреть, как комар затачивает свой нос, вертя лапкой рукоятку круглого точила.

На сей раз дедушка, видимо, слишком увлекся гудком. Потому что вдруг спохватился и начал резко тормозить. Из-под наших колес посыпались железные искры. Паровоз недовольно запыхтел и встал как вкопанный. Но перед этим мы с дедушкой пару раз столкнулись лбами — уж очень резко тормознули…

— В чем дело, дедушка? — недовольно спросил я, потирая шишку.

— Видишь? — он показал рукой.

Там, на разогретом, блестящем от солнца рельсе, лежал еж.

— Он лечил свой старческий радикулит, — тихо сказал дедушка Пенч.

— Как же нам его объехать?

— Не стоит. Подождем немного. Думаю, скоро он закончит лечебную процедуру.

Чтобы не терять времени даром, мы принялись обтирать железо и медь нашего паровоза. В ответ на это наш друг благодарно посапывал.

— Дедушка, он повернулся на другой бок! Похоже, он не скоро освободит нам путь.

— А я-то думал, что он уже один бок прогрел. Ну, конечно. Пусть погреет другой.

Кончилось тем, что дедушке Пенчу пришлось спуститься. Он подошел к старому больному ежу и говорил ему что-то минут двадцать. Видимо, советовал, чем и как можно скорее вылечиться. Еж внимательно выслушал дедушку и удалился.

Путь был свободен. Мы тронулись дальше. Не успели разогнаться до полного хода, как дедушка Пенч начал тормозить снова. Я стал всматриваться в дорогу: не сидит ли на рельсах какая-нибудь божья коровка. Но так ничего и не увидел. Я только знал, что дедушка Пенч зря паровоза не остановит.

— Выходим, Дол, — сказал дедушка.

Мы перешли нашу дорогу и направились по другому пути, заворачивавшему в сторону. Стальные рельсы его были ржавыми, как это бывает со всеми забытыми, заброшенными дорогами. Высокая полынь росла между шпалами. Она сухо шуршала под ногами.

Вскоре я увидел и узнал наш… птичник. Он был покрыт толем и походил на гараж для паровоза.

— Ну, как?.. Узнаешь? — спросил дедушка. — Теперь загляни внутрь.

Я заглянул.

— Там пусто, дедушка Пенч.

— Правильно. Так и должно быть! Так надо… И дедушка Пенч рассмеялся.

— Догадываешься?!.

— Нет.

— На этом месте стоял наш паровоз. Пока мы его не украли…

— Правда?!

— Можешь не сомневаться.

— А зачем ты, дедушка, на его место птичник поставил?

Глаза дедушки Пенча хитро сощурились. Он подмигнул мне и поманил пальцем.

— Это мы с тобой, Дол, для того сделали, — шепотом сказал он, — чтобы всякое паровозное начальство считало, что старый паровоз все еще здесь. Ну, будто оно само распорядилось накрыть его, чтобы у него была теплая и сухая старость. Понял? Теперь это начальство о нем никогда и не вспомнит!..

— Здорово, дедушка!

— Так что пусть птичник стоит. Мы не зря его сколотили! А паровоз, — дедушка Пенч посмотрел в ту сторону, где, время от времени, поднималась узкая нетерпеливая струйка белого пара, — вон он! Помолодел и весел, как жеребенок!

— Дедушка, пошли скорее к нему. Он скучает без нас.

— Ты верно сказал, Дол! — обрадовался дедушка. — Ты очень верно сказал! Побежали.

Мы поднялись в будку паровоза, посмотрели на приборы и поняли, что он немного обижен на нас. И было за что. Ведь мы его оставили совсем одного. Наедине с бесконечной дорогой…

— Ну, не надо так, — утешил его дедушка Пенч. — В ближайшее воскресенье мы все вместе махнем куда-нибудь подальше. Я знаю, ты хочешь этого…

Пришло воскресенье. Бабушка Доминика набила наши дорожные сундучки провизией, и мы действительно махнули далеко.

На обратном пути дедушка Пенч неожиданно крикнул:

— Эй, помощник, присмотрись внимательней! Кто там идет по тропинке вдоль полотна?

Я высунулся за стеклянный козырек. От сильного встречного ветра из глаз брызнули слезы. Но я все-таки успел разглядеть две движущиеся запятые, похожие на людей.

— Ну что? — спросил дедушка.

— Точно не разобрать!

— Это же твои родители!

Дедушка дал продолжительный гудок и потянул рычаг тормоза.

Паровоз замер на месте. Он устало попыхивал паром. Мы с дедушкой, вытирая руки ветошью, стояли в дверях и пробовали улыбаться. Мы напрасно старались. Родители смотрели на нас так, словно мы приехали верхом на свирепом и нечистоплотном драконе.

— Дол, ты ли это?! — воскликнула наконец моя мама. — Такой грязный?!. Это же не гигиенично!

— Ничего, — вступился дедушка Пенч, — эта грязь очень даже легко смывается с ребячьей кожи. Ведь домой-то он приходит с чистыми ушами.

— Мама, — сказал я, — ну, поднимись к нам! Ну, хоть на минутку. Посмотри, как у нас тут!

Добродушно улыбаясь, дедушка Пенч кивал головой и протягивал маме руку.

Наконец мама, я даже не поверил своим глазам, осмелилась и взялась за поручень. Мы с дедушкой помогли ей подняться.

— Господи! — первое, что сказала мама. — Какой у вас здесь сквозняк! И запахи! Фу!..

— Это ерунда, — перебил ее дедушка Пенч, — не обращайте на такие пустяки внимания. Взгляните, сударыня, лучше вот сюда, — дедушка Пенч постучал толстым грязным пальцем по стеклу большого парового манометра.

— Видите стрелку?

— Да, — ответила мама дрожащим, очевидно от сквозняка, голосом.

— Ну, так вот. Ха-ха-ха!.. — неожиданно расхохотался дедушка. — Если стрелка зайдет за эту красную черточку, то котел взорвется, и мы вместе с ним взлетим на небо! Представляете?!.

Услышав такое, мама попятилась и чуть не вывалилась из паровоза. Мы с дедушкой вовремя подхватили ее и помогли спуститься на землю.

— Промашка вышла. Что-то я не с того начал… — озадаченно произнес дедушка Пенч, почесывая затылок.

— Конечно, — сказал я. — Надо было начать с манометра водяного давления.

— Да это же не интересно! — горячо возразил дедушка.

С ним нельзя было не согласиться.

Тем временем мама пыталась объяснить папе ту опасность, которой мы с дедушкой подвергаемся каждую секунду. Но папа что-то плохо ее слушал.

— Знаешь, Дол, — сказал дедушка Пенч, — кажется, мы здесь лишние. Пошли-ка отсюда потихоньку.

Как в дни первых ночных прогулок, наш паровоз двинулся дальше. Но сейчас это меня даже немного расстроило: не увидев паровоза, мама могла подумать, что мы уже взлетели на воздух. Я выглянул в окно: мама с папой смотрели нам вслед. Я открыл дверцу топки и со спокойной душой бросил туда лопату угля.

Обычно по возвращении бабушка Доминика осматривала наши дорожные сундучки. Там всегда было пусто.

— На вас не напасешься, — ворчала она. Но за этой ворчливостью скрывалась гордость. И не только нашим аппетитом… Дело в том, что бабушке приходилось слышать порою людские толки: «Да, да, это те самые… У них еще собственный паровоз…» Конечно, бабушке было приятно слышать такое.

Так мы жили новой счастливой жизнью до двадцать шестого августа. Я хорошо помню: до двадцать шестого. В тот день мы с дедушкой, как обычно, подняли пары и вышли в дальнюю прогулку.

Погода нас радовала. Был теплый солнечный день. Мы мчались, оглашая окрестные поля веселым гудком нашего паровоза. Дедушка Пенч зорко всматривался вдаль, чтобы вовремя заметить какого-нибудь бычка у нас на пути. Я следил за топкой и приборами.

— Подкинь уголька! — неожиданно крикнул дедушка.

Я подкинул.

— Еще подкинь!

Я подкинул еще, но — странно! — наш паровоз не прибавлял скорости, а наоборот…

— Что это с ним? Захромал что-то… Дедушка Пенч бросил взгляд на паровой манометр. Стрелка дрожала у самой красной черты.

— А ну, поддай еще!

— Дедушка Пенч, мы же взлетим!..

— Взлетим, так с песнями! — с веселой отчаянностью крикнул дедушка, и я поддал еще.

Стрелка манометра уже делала второй оборот на своей оси. Мы все еще не взлетали. Несмотря на наши старания, паровоз двигался медленней и медленней. Наконец он остановился. Постоял несколько секунд, словно раздумывая, и тронулся назад. Назад!.. В то время как все наши рычаги стояли на «Полный вперед».

Я случайно выглянул в окно, обернулся и увидел…

— Дедушка Пенч! — крикнул я.

Дедушка рванулся к своему окну. От изумления его лицо вытянулось. Теперь оно напоминало футбольную камеру, из которой через прокол уходил воздух.

— Дол, за нами погоня!

Но что мы могли поделать: колеса нашего друга паровоза медленно катились назад, хотя сам он изо всех сил рвался вперед…

Нас нагонял другой паровоз. Он был страшен и казался огромным носорогом в рыцарских латах. Он весь был обвешан полицейскими, как кокосовая пальма обезьянами. Лица полицейских удивительно походили одно на другое. Прямо в глазах рябило… Красные, распаренные, с грозно вытаращенными глазами. А усы!.. Рыжие и такие длинные, что концы их были заправлены в голенища коротких сапог.

Я впервые видел железнодорожную полицию. Это была она.

Через минуту раздался звон буферных тарелок. Наш бедный паровоз оказался на сцепке с полицейским. Все было кончено…

Полицейские вмиг облепили тендер нашего паровоза, как осы чайную ложку с медом. Их усы, носы и глаза по-тараканьи лезли во все щели. О побеге не могло быть и мысли.

Мы с дедушкой Пенчем застыли у верного парового котла. «Лучше бы он взорвался», — думали мы оба.

Какой-то огромный полицейский, с большими золотыми погонами, похожими на две миниатюрные стиральные доски, пытался влезть к нам через двери. Ему никак было не втиснуться. Он кряхтел, ругался, словно его придавило бревном. Наконец он перестал ломать двери, полез рукою в карман. Достал какую-то штуковину и навел ее на дедушку Пенча. В ту же секунду дедушка, на прямых ногах, поехал по железному полу, будто его тянули за невидимую ниточку. Потом полицейский навел эту штуковину на меня. В моих карманах было полно запчастей для нашего паровоза. Неожиданно запчасти зашевелились, и я почувствовал, как неведомая сила потянула меня вслед за дедушкой Пенчем. Тут я понял, что полицейский направлял на нас особый магнит. Надо сказать, что у дедушки тоже хватало в карманах всяких железяк. Так мы все трое оказались в руках полиции.

В нашем положении следовало помалкивать. Но дедушка Пенч решил перейти в наступление.

— Простите, господин начальник железнодорожной полиции, — сказал он, — чем объяснить, что вы задержали мирный паровоз?

— Спрашивать буду я. Понятно?! — рявкнул бегемот, перетянутый ремнями, как копченый окорок веревочками.

— Понятно, — с достоинством ответил дедушка.

— Значит, первый вопрос: кто хозяин паровоза?

— Мы, — ответил дедушка и сжал мою руку. — Мы с Долом.

Я уже думал, что все пропало. Вот сейчас. Но начальник железнодорожной полиции продолжал:

— Так, допустим. Второй вопрос: почему номера вашего паровоза не значатся ни в каких железнодорожных реестрах?

— А-а! Простите, господин начальник железнодорожной полиции, это недоразумение. Я много раз бывал в управлении по этому вопросу. И всякий раз им было не до меня. То инвентаризация письменных столов, то инвентаризация кабинетных кресел и коридорных стульев, то борьба с подвальными мышами. Только и слышишь: «Нам сейчас не до ваших пустяков. Приходите в другой раз». Я походил, походил, а потом и позабыл приходить… — тараторил дедушка Пенч.

— Ну, ладно! Хватит. Платите штраф за езду на не зарегистрированном паровозе.

— Штраф?! — удивился дедушка Пенч.

— Да! — рявкнула вся полицейская рать, окружившая нас.

— А сколько надо заплатить?

— Двенадцать тысяч табуретов.

Дедушка Пенч побагровел от негодования.

— Двенадцать тысяч табуретов?! Да вы что, с ума посходили?!! Где я вам возьму такие деньги?! Вы знаете, кем я работаю, какое у меня жалованье?!!

— Не знаю и знать не хочу! — рявкнул бегемот в погонах. — За неуплату штрафа паровоз конфискуется именем закона в пользу Центральной железнодорожной компании. Все!

Не успел дедушка крикнуть: «Я протестую!» — как нас обоих вытолкали из нашего паровоза.

Мы взглянули на него в последний раз. Глаза дедушки Пенча были на мокром месте. У меня тоже…

Домой мы вернулись пешком.

Нечего говорить, что наше горе расстроило и бабушку Доминику. Посылая проклятия на рыжие головы железнодорожной полиции, она носилась по дому, подбегая к портретам своих дедушки и бабушки.

— Каковы нахалы! — гневно жаловалась она им.— Двенадцать тысяч табуретов! Подумать только! И за что?! За эту бочку ржавого железа на колесах, из которой мой Пенч сделал Локомотив?!!

На портретных лицах дедушки и бабушки теперь было написано: «Нахалы, да еще какие!»

С тех пор мы не раз выходили на главную магистраль. Мы так привязались к нашему другу паровозу, что все еще надеялись увидеть его хоть издали. Мы даже прихватывали с собой ведро свежего машинного масла, чтоб угостить его, если доведется… В конце концов мы перестали ходить на магистраль.

Но однажды дедушка Пенч велел бабушке Доминике приготовить нам еды на завтра в дорогу. Бабушка не стала расспрашивать. Мало ли, какие дела могут быть у мужчин… Я подумал, что, может быть, мы навсегда уйдем из городка. Станем какими-нибудь бродягами.

Мы вышли на рассвете. Очень долго, останавливаясь лишь для того, чтобы отдохнуть, шли мы по железнодорожным путям. По тем самым, по которым так весело мчались когда-то на нашем паровозе. Дедушка Пенч молчал всю дорогу. Я тоже.

Солнце стояло высоко в зените, когда мы свернули на какую-то ветку. И вдруг, вдалеке я увидел знакомый птичник. «Здесь мы заночуем, — подумал я.— У нас хоть будет крыша над головой… » Мы подошли.

— А ну-ка, загляни, Дол, — хмуро сказал дедушка Пенч.

Я заглянул.

— Он?..

— Он, дедушка Пенч! — громко закричал я. — Наш!.. — и бросился к паровозу.

Я схватился за холодные потемневшие поручни.

— Тихо, малыш, тихо… — произнес дедушка. Он огляделся по сторонам, весело подмигнул мне и прошептал: — Нам осталось с тобой только выждать ту страшно темную и глухую ночь, в какую воруют паровозы…

---

Журнальный вариант

Рис. художника Кати Толстой

Александр Гиневский		Художник Катя Толстая
Страничка автора		Страничка художника