С этих-то пор стал я кое-что замечать. Людка
Костяшкина еще только ноги вытирает перед
дверями школы, а мой Утюгов уже красный. Как
пожарный огнетушитель. И это притом, что сам
он в эту минуту находится в классе, на третьем
этаже. Ну, телепатия!.. И ведь если у школьной
двери вытирает ноги подруга Костяшкиной
Ленка Приседаева, то с Утюговым все в порядке.
Вполне нормальный человек. Может и песенку
насвистывать беззаботно.
Заметил я, что и с Костяшкиной творится
что-то странное. Скажем, Утюгов носится на
перемене где-то по коридорам, а она в это время залезла за тетрадкой в свою сумку. Прямо с
головой. Вылезает оттуда, а лицо у нее страшно
бледное. Как сметана. Будто она только что заглянула в темную страшную пещеру и какой-то скелет, костями громыхая, схватил Людку
за нос. А она, ужасно перепугавшись, все-таки
вырвалась. Так кажется… А на самом деле все
просто. Просто в эту минуту Утюгов с грохотом
влетает в класс…
Так что я теперь совсем не узнаю моего Витьку.
Ну, будто он чем-то отравился или заразился.
Каким-нибудь ящуром…
Иной раз смотрю на него, а он такой задумчивый, такой тихий… Ну, вот-вот заплачет. А ведь
накануне получил энное количество четверок.
И обидеть его вряд ли кто сможет: все-таки
Утюгов, а не какой-нибудь Сеня Стульчиков.
Но когда Утюгов вот такой вот, как теперь, то
любой шпендрик-первоклассник может запросто его толкануть. И хоть бы что… Витька даже
и не заметит. Прямо не Утюгов, а какой-то Сеня
Стульчиков или тихоня и плакса Четвертинкина.
Дальше — хуже.
Через какое-то время смотрю: хорошие-то оценочки совсем про Утюгова забыли. У Костяшки
тоже двоек — целый вагон. Правда, без маленькой тележки. Странно. Вот Вера Анисимовна
рассказывала, что от любви у человека даже
крылья вырастают. Он летает, пляшет и поет.
Просто так. От нечего делать. А если что делает, — то легко, весело, пританцовывая. И все-то у него
получается здорово. К тому же он становится
ужасно сильным. Захотел — одной рукой вагон
с углем по рельсам подвинул. Вместо паровоза…
Захотел — уличный столб одним пальцем уронил.
Правда, Вера Анисимовна про вагон и про столб
ничего не говорила. Я так думаю. Да, странно…
Странно, что у Витьки все почему-то наоборот.
Я уже к нему и так, и сяк. Мол, Витька, чем бы
тебе помочь? Мол, объясни, что с тобой. Может,
к доктору пора идти?..
А он на мои слова только сердится:
— Иди ты, — говорит, — со своим доктором в
баню. Все у меня тип-топ.
— Дак как же тип-топ? — говорю. — Вчера у тебя
сидели?..
— Где сидели?
— Да у тебя!.. Дома!
— Ну.
— Предложил ты чайку попить. Помнишь?
— Не помню. Больно надо всякую чепухень
запоминать.
— Вот-вот!.. Предложил, а сам мне вместо заварки в стакан постного масла налил. И себе — тоже…
— Постного?.. Не может быть.
— Еще как может… Я пить не стал, а ты выпил.
— Ничего не почувствовал.
— Да где ж больному такое почувствовать…
Молчал он, молчал, да вдруг и говорит:
— Да-а… Из-за этой Костяшкиной у меня все
внутри как-то перетряхнулось… И голова какая-то стала… Совсем квадратная…
— Понятное дело, — говорю, — раз влюбился!
Только зачем?..
— Что зачем?
— Ну, это… как его… Влюбился зачем? Что уж
тебе, совсем делать нечего?
Тут Утюгов так взглянул на меня, что я подумал: «Все… конец… На куски разорвет…»
— Зачем, зачем… Да что я?.. Нарочно, что ли?..— простонал он, как совсем умирающий.
— Да, — говорю. — Жаль мне тебя.
— Жаль, жаль… Мне и самому себя жаль. Сказал бы лучше, что делать.
Я растерялся. Откуда я знаю, что делать. Посмотришь кино, а там и взрослые-то не знают,
что делать. Что-то кряхтят, переносицы трут
до красноты, мучаются… Целых два часа. Пока
кино не кончится. Ничего хорошего от таких
страданий…
— Знаешь, Витька, — говорю, — в сущности,
если взять твою Костяшкину и разложить по
полочкам…
— Как это разложить?.. — заревел Утюгов грозным голосом. — Как это… по полочкам?!.
Я взглянул в лицо Утюгова и от внезапного
страха завизжал голосом раненого зайца:
— Ты не так меня понял!.. Я не предлагаю отрывать Костяшкиной ручки-ножки. Боже упаси!
Пусть себе бегает-прыгает. До посинения. Это
так только говорится: разложить по полочкам.
Не человека, понимаешь, а проблему, — говорю
уже нормальным голосом. — Вот мы с тобой ее
разложим и посмотрим на эти полочки спокойными глазами. Понимаешь, спокойными. А не
такими, как у тебя…
— А у меня какие?
— У тебя они пока… малость ошалелые…
Утюгов крутил ошалелыми глазами и молчал.
Он слушал.
Я даже обрадовался. «А вдруг, — думаю, — я тебя
сейчас вылечу».
— Вот смотри, — говорю. — Возьмем глаза.
— Чьи?
— Костяшкиной, Костяшкиной!.. Твои и брать-то нечего! Про твои я уже сказал…
— Ну-ну? — буркнул Утюгов.
— Вот. Берем ее глаза. И смотрим на них спокойно. Ну, что они у нее — с огнем, что ли? Хоть
бы черные были. Другое дело бы. Тогда бы очи
черные были бы… Очи… А то ведь так… глазки.
К тому же серенькие. И никаких в придачу соболиных бровей не видать.
— Это ты брось, — спокойно возразил Утюгов.
Но я продолжал раскладывать по полочкам:
— И с ресницами, если не ошибаюсь, у нее тоже
полный завал.
— Ты что?!. — заорал вдруг Утюгов и кулаками
размахался. — Да они у нее такие длинные! Такие
густые! Такие черные! Прямо как ночь! Она
ими еще как хлопает!.. Как хлопнет, так у меня в голове шарики за ролики закатываются.
Сидел бы уж насчет ресниц! Ведь ничего кроме
рыбок в своем аквариуме не видишь!
Я понял, что немного перестарался.
— Ладно, ладно, — говорю. — Допустим.
Допустим, она там хлопает чем-то, как
ты говоришь…
— И не чем-то, а прекрасными ресницами, дурило!.. — взвился Утюгов.
— Успокойся, — говорю. — Возьмем-ка лучше ее
нос. Уж как простудится, так сразу не нос, а вишневое варенье. И к тому же из носового платка
не высовывается. И чего хорошего ты находишь
в таком носе? Ведь в таком состоянии он уже не
нос, а обычный носяра…
— Ты это брось!.. — закричал Утюгов. — Тебя послушать, так она из простуд не вылезает, а это — полное вранье!
— Вранье, да?!. А возьмем тогда рот. Ведь большой. Как у лягушки. Таким ротиком только
простоквашу лопать, посыпанную сахарным
песочком. Про рот и говорить больше-то нечего. Что теперь положим на отдельную полочку?
Может, ручки-пальчики?..
— Да катись ты со своими полочками! Еще слово
скажешь, я из тебя… — Утюгов схватил меня за
шиворот и стал так трясти, что из меня посыпалось: «Ква-ква! Ква-ква! Ква-ква!..»
Он вдруг отцепился и посмотрел мне в рот с
удивлением. Будто оторвал мне голову и машинально положил ее на какую-то полочку. А голова
моя с полочки все квакает и квакает…
Я на Витьку страшно обиделся. Целую неделю
мы с ним не разговаривали. Но вот как-то вдруг
разговорились. Будто и не ссорились.
Тут такое дело. У Витьки тоже есть аквариум.
На сто литров. И что-то у него забарахлил компрессор. Стали проблему раскладывать по полочкам. Разложили, он мне и говорит:
— Ты вот что, ты передай эту записку Костяшкиной… — А сам весь красный. Как помидор. И на
меня смотрит. — Только незаметно передай. Чтобы
никто не видел, — говорит. — Передашь?
«Эге! — подумал я. — С компрессором-то у него,
наверно, все в порядке. Это он так… Для возобновления контакта…» Я даже обрадовался.
— А чего мне? — говорю. — Передам. Будь спок,
все тип-топ будет.
Передал.
Потом эта… бледная как сметана. Подошла ко
мне на улице. На меня не смотрит. Говорит, заикаясь:
— Пе-передай, по-пожалуйста, Вите…
Я знаю, ты ему настоящий друг. Только
не читай, ладно?
— Вот еще. Стану я читать чужие письма.
— Ну, спасибо, — говорит. А сама все смотрит
на свои туфельки. Глаз отвести не может. Я тоже
засмотрелся на эти туфельки. С такими блестящими застежечками… — Тебе тоже когда-нибудь
напишут, — говорит.
— Больно нужно! — говорю. — Потом ведь еще
и отвечать надо будет. У меня на такое времени
не будет.
А сам думаю: «Нашла дурака. Чтобы потом
аппетит потерять, ночами не спать, ходить красным как помидор и злым, как Утюгов… Нет уж,
меня на такую удочку не поймаешь…»
Так я стал передаточным механизмом: передаю
их записки. Из рук в руки. Есть газета с таким
названием.
Ну, передаю. И хоть бы глазком одним заглянул. Хоть в одну. А уж так порой хотелось…
Как-то Утюгов мне и говорит:
— А ты настоящий друг. На тебя можно положиться. Ты уж меня извини, что я тогда на тебя
наехал… Так уж получилось. Я не хотел…
— Ничего, — говорю. — Я же все понимаю. Я читал: любовь — это такая болезнь. Очень тяжелая.
Потому-то мне и хочется тебе помочь…
— Спасибо, — говорит, — за помощь. Я тоже
про это читал, в киношке видел, — и Утюгов
стал совсем красный. Как пожарный огнетушитель.
Пожал он мне руку. Я — ему. И тоже — не слабо…
Однажды Костяшкина просит меня передать
адресату целый конверт. Да еще запечатанный.
Вот тебе раз!.. Доверяла-доверяла, а тут бац — перестала доверять, запечатала.
Я не удержался. Дома аккуратно распечатал
конверт, а в нем одна фотография, завернутая в десять слоев белой бумаги с красивыми
снежинками. На фото была запечатлена сама
Костяшка. Собственной персоной. В платье с
каким-то прикольным воротничком. На обороте фотографии я прочел: «Вите У. на память
о школьных годах. Л. К.» Я-то думал, тут целое
послание! Про чувства всякие. А тут ерунда полная!..
Разозлился я на Костяшку. Сам не заметил, как
взял ручку и нарисовал ей генеральские усы. Запечатал конверт и отнес адресату.
На другой день Витька, бледный как сметана,
протянул мне конверт и строго сказал:
— Передай Костяшке.
— Кому-кому?!.
— Ты что, оглох? Костяшке!
У меня даже ухо одно шевельнулось. Еще бы.
Я вспомнил про усы. Вспомнил и очень пожалел,
что вчера так погорячился. Дернул же черт!..
— Какая же она, — говорю, — Костяшка?.. Она
же… У нее ведь и волосы… Очень даже красивые… А туфельки?.. А какие застежечки на них?..
Красивые… Уж точно итальянского происхождения…
— Брось! — перебил меня Витька. — Ты, когда
по полочкам мне ее раскладывал, совсем другое
пел. Помнишь?
— Тогда я… это… того…
— Вот именно. Ты тогда прав был. Все ты тогда
верно разложил… Как я только не врубился?
— Постой, Витька! — говорю. — Ведь это ты из-за усов так, да?!
— Неважно, — говорит, — из-за чего. А ты откуда
про усы знаешь?
— Понимаешь, — говорю, — тут такое дело. Усы-то эти я ей пририсовал. Нечаянно, понимаешь?..
И сам не заметил, как такая глупость у меня получилась. А Людка тут ни при чем…
Я думал, он от этих моих слов схватит меня
за шиворот и станет трясти, пока из меня «ква-ква!» не посыплется. А он:
— А-а… Так это ты? — спросил без всякого удивления.
— Я!.. Вот именно, что я!.. Понимаешь, я ведь
не хотел. Честное слово, не хотел!
— Ну, не хотел и не хотел. Ты лучше скажи: чем
своих барбусов кормишь? Трубочником или
сухим?
— А письмо я твое передам! Обязательно! — говорю.
— Как хочешь, — махнул он рукой. — Передай.
Пускай почитает…
«Эх!.. — думаю. — Бедная Костяшка. Утюгов-то,
видно, такое письмо накатал, такое сердитое…
Что она, может, в обморок брякнется. От переживаний. Брякнется и будет лежать без сознания на холодном полу. Долго. Пока ближайшие
родственники “скорую” не вызовут…»
Ох, и жалко мне стало Костяшкину. Ну зачем
ей такое письмо получать?..
Пришлось распечатывать конверт. На всякий
случай…
К моей радости, в конверте никакого страшного письма не было. Одна фотография. Без
всяких подписей. Витькина. На изображении он
почему-то сидел верхом на каком-то огромном
чемодане. Охранял, что ли?.. Хоть бы на коне
сидел. С такими-то усищами полагается на коне
сидеть. Был бы похож на старинного кавалериста. А так…
Усы были нарисованы Витькиной рукой. Очень
сердито нарисованы. И потому больше походили
не на генеральские, а, пожалуй, на адмиральские.
Я решил исправить свою оплошность. Решил
аккуратно стереть эти усы, а уж потом передать
конверт адресату.
Но у меня аккуратно не получилось. От моих
стараний Витькино лицо стало похожим на старую сковородку в трещинах. Зато усов уже почти
не было видно. А чемодан теперь походил больше на маленькую серую лошадку пони.
Фотографию я запечатал и с волнением передал Костяшкиной.
Нет, не зря я волновался. Костяшкина не ответила. Ни через день, ни через неделю…
И такая деталь: она совсем перестала бледнеть.
Витька тоже перестал. Краснеть. Теперь он совершенно здоровый человек. Теперь он нередко
громче всех орет на перемене:
— Эй, Костяшка, не мучь барашка!
А вчера он завел меня под лестницу в темный
угол и говорит:
— Тебе послание…
— Чего?!
— Послание тебе.
— Какое еще послание?
— Будто не знаешь… От твоей дамы сердца.
— От какой еще дамы?! Не знаю я никакой дамы!
— Приседаеву Ленку не знаешь?
— Приседаеву?! Знаю. А дамы никакой не знаю.
— Вот и получи от Приседаевой послание.
Ноги у меня почему-то сначала подогнулись,
а потом — задрожали. Мелкой рысью. Как после
укола от дифтерита.
— Бери, бери, — говорит Витька. — Некрасиво
даме отказывать. Не по-мужски это…
— Я еще уче-ченик, — говорю. — Еще школьник…
— Ну, если ты еще молочко из соски посасываешь, тогда ладно, тогда не бери. Так и передам
ей. Скажу: он у нас еще под стол пешком ходит,
и бабушка ему перед сном сопельки утирает…
Я держал в руках свернутую бумажку. Она была тяжелой и горячей. Как раскаленный кирпич.
Поднимаюсь по лестнице следом за Утюговым. Спина его плывет у меня перед глазами,
как в тумане.
Он вдруг оборачивается.
— Ну, ты и красный… — говорит. — Как рак
вареный. — Он кладет мне руку на плечо. Говорит: — Да ты не умирай, еще не все потеряно. Мы
как твою Ленку разложим по полочкам, так все
тип-топ будет!
— И вовсе она не моя! — заревел я раненым бегемотом и так толкнул Утюгова, что он полетел,
хватаясь за перила.
Он поднялся, отряхнулся и говорит спокойно:
— Это ж надо — какая силища в человеке проснулась! А ведь это она — Приседаева виновата… Внушила… Уж я-то знаю… И не смотри
на меня таким волком. Чтоб завтра был готов
ответ. Я передам, не волнуйся. Все тип-топ
будет. Понял?
— Погоди, Витька, — говорю. — Чего-то мне воздуху не хватает. Дышать чего-то нечем…
— Во-во!.. — говорит Утюгов. — А ты как думал?
Это еще только цветочки… Но ты не горюй, все
тип-топ будет!..
