Январь 2007 года
…
Кажется, я уже рассказывал вам о мудром попугае, что жил у купца в Китай-городе, на берегу Москвы-реки?
Купец был очень богат. Его дом в два яруса был выстроен из белого камня, парадную стену украшало высокое крыльцо. Пол в дому был дубовый, наборный, печи облицованы изразцами с синими узорами, стены обиты цветным сукном, а в кабинете хозяина — тисненою кожей. В оконных рамах — только представьте! — настоящая слюда. Конечно, много через такое окно не увидишь, зато слюда хорошо пропускала свет, и днем домочадцам не приходилось путешествовать из комнаты в комнату со свечкой в руке. В комнатах стояли лавки и сундуки, покрытые накидками из темного бархата; на стенах висели портреты бородатых мужей. (Портреты эти назывались «парсуны».) В доме была удивительная заморская диковинка — зеркало в тяжелой бронзовой раме. Хозяин гордился также столом на «львиных» ножках, шахматами, книгами в кожаных переплетах и настоящим стулом со спинкой.
Купец так любил иноземные новшества, что в Китай-городе поговаривали, будто он спит не на печке, как все крещеные люди, а на некой греческой штуке, которая зовется кроватою. Как оно было на самом деле — толком не знали. Торговец Игнашка из капустного ряда уверял, что кровата «страннолепна и зело украшена», и описывал ее, как деревянную лошадь без головы, хвоста и копыт. Конечно, его болтовню мало кто слушал. Во-первых, все помнили, что Игнашка любит приврать, во-вторых, как известно, лошадей без головы, хвоста и копыт не бывает, а в-третьих — мыслимое ли это дело: спать на лошади?
Итак, купец был богат. Впрочем, не думайте, что его сыну, мальчику Никите, жилось легко. Купеческого сына учили вести торговые книги, разбираться в мехах, сукнах и дегте. Поначалу Никита ленился, но потом (здесь не обошлось без мудрого попугая) он полюбил читать. Ученье Никиты сразу пошло на лад, и приходской священник, прослышав о его успехах, разрешил ему петь в церковном хоре.
— А знаешь, попугай, я, наверно, больше не буду петь, — однажды сказал Никита.
— Почему? — удивился попугай.
— Подумай сам. Пению нужно учиться, так?
— Так.
— А ты знаешь, сколько у меня уроков? Голова от них пухнет!
— Ты просто устал, — сказал Какадук. — Вот сейчас снег выпадет, а там и Рождество, святочные гулянья, тройки с бубенцами. Будешь кататься с горки, в снежки играть…
— Ну-у, когда это все будет! По-моему, зима никогда не придет!
Попугай неодобрительно покрутил головой.
— На Востоке, где правит царь Хиндустана — мир ему! — я знал купца Гопаку из города Мандура-пура. Его сын был очень терпелив. И он никогда не сидел сложа руки, как царевна в сапфире. Этот мальчик…
— Опять ты со своими восточными мальчиками! — сердито сказал Никита. — Надоело уже.
Какадук нахохлился и отвернулся к окну. Даже здесь, во втором ярусе, было слышно, как чавкает грязь под ногами прохожих.
— Р-русь, — сказал попугай и вздохнул. — А вот в Лапландии снег наверняка уже выпал.
— Только не говори, что ты бывал в Лапландии!
— А как же… Помнишь, я рассказывал тебе, как плавал на корабле с пиратами? Однажды мы заплыли в северные моря и встали на якорь у берегов Лапландии. Король лапландцев был так восхищен моим оперением и внятностью речи, что выкупил меня у капитана. — Какадук важно приподнял белое крыло. — Я даже получил должность при дворе.
Никита пожал плечами.
— Подумаешь.
— Хотя, в сущности, моя работа была безделицей, — продолжал попугай. — Я прилетал утром в королевскую спальню и кричал: «Добр-р-рое утро, король! Добр-р-рое утро, королева!» Королю и королеве это очень нравилось.
— И все? — хмыкнул Никита.
— Ну, еще я читал старые лапландские книги в кожаных переплетах и пересказывал их принцу. Там были истории про богатыря Вяйнямейнена, про оленей с серебряными рогами, про Снежного короля…
— Про Снежного короля? А это длинная сказка? Какадук задумался.
— Чуть подлиннее, чем хвост лапландской птицы Кху-Кху.
— А-а, — сказал Никита. — Тогда рассказывай. И попугай стал рассказывать.
КАК ОСВАЛЬД ЛИШИЛСЯ СВОЕГО КОРОЛЕВСТВА
— Ты, наверное, думаешь, будто Снежный король был мужем Снежной королевы, жил в ледяном дворце и воспитывал Снежного сына? Ничего подобного. Снежный король был человеком, а жены и детей у него пока не было. Его звали Освальд, и он правил в Лапландии в те далекие времена, когда Дед Мороз был еще маленьким мальчиком. Детям тогда жилось гораздо скучнее, чем теперь, да никто и не считал, что они должны веселиться. Главное, чтобы не отлынивали от работы — топили печку, ходили за хворостом и разгребали снег. А зимы в Лапландии всегда были снежные.
Освальд носил льняную рубашку, штаны из цветного сукна и ни разу не надевал железных доспехов. Он ел белый хлеб с брусничным вареньем, пил свежее утреннее молоко и совсем не знал,что такое походные сухари. А больше всего на свете он любил петь и играть на кантеле (Так в Лапландии называют гусли). У него было прекрасное кантеле с жемчужными колками и золотыми струнами. Прежний правитель Лапландии был суровый старик, с руками грубыми, как сосновая кора, а молодой король Освальд был толстый, и руки у него были белые, как снег. «Не король, а простокваша», — судачили про него лапландцы.
Может быть, Освальд и вправду был толстоват, зато он любил Лапландию, любил свой сосновый терем, любил рябину у плетня и березовую рощу. Он даже сложил несколько песен о дощатой кровле, ручейке и пригорке. Советники и воеводы часто укоряли его за это.
«Не королевское это дело — петь о ручейке и пригорке», — говорили они.
«Я слышал, был такой богатырь, мудрый Вяйнямейнен, — отвечал им Освальд. — Когда он играл на кантеле, лебединые стаи спускались с вышины, медведь поднимался на задние лапы, щуки всплывали из болотной тины, и сам хозяин земных вод Ахто выходил из пучины моря. Когда он пел, мертвый камень обращался в хлеб, а сугробы — в крепкую соль, месяц выглядывал из своей избушки и опускался на березу, а солнце садилось рядышком на сосну. Я же хочу петь и играть так, чтобы в ответ мне пел потолок нашего терема и весело звенела крыша, чтобы ставни раскачивались, перекликаясь; чтобы ветер и снег повиновались мне; чтобы эхо разносилось по можжевеловым пустошам; чтобы люди смеялись и плакали по моему желанию».
«Женился бы лучше», — говорили ему советники.
И только маленькая светловолосая Айно, дочка первого воеводы, любила слушать, как Освальд поет и играет на кантеле.
А однажды у берегов Лапландии показались челны мрачной Похъёлы. В челнах сидели воины, и лица их были суровы, а брови — нахмурены. У кого в руках был топор, у кого — меч, у кого — копье. Хлопали паруса, скрипели медные уключины. Впереди всех в большом челне с изогнутыми боками плыл горбоносый старик, злой колдун, правитель Похъёлы. Он хищно высматривал на берегу белых лапландских коров.
Освальд увидел вражеские челны с балкона своего терема, где он, как обычно, пил утреннее молоко и любовался полетом чаек над морем.
— Коня мне и меч! — грозно крикнул король и уронил с балкона хлеб с брусничным вареньем.
Никто не принес ему меча, никто не бросился за конем: все королевские ратники и воеводы уже были на военном совете.
«К чему сражаться?» — толковали они.
«С нашим пузатым королем все равно не одолеть такую силу!»
«Примем власть Похъёлы, а наш музыкант пусть хоть на край земли катится!»
На том они и порешили. Горько было Освальду покидать свой сосновый терем, рябину у плетня, березовую рощу и ручеек, да ничего не поделаешь. Он взял свое кантеле, оседлал коня и поехал куда глаза глядят…
Никита встал и зашагал по комнате из угла в угол.
— Знаешь, попугай, не нравится мне твоя сказка! — выпалил он.
Попугай расправил крылья и сказал:
— Во дни моей молодости у царя Хиндустана — мир ему! — был мудрый козел, и великий царь слушался его советов. Так вот: ты на этого козла не похож.
— Почему?
— Потому что козел царя Хиндустана не бегал по комнате взад и вперед. По крайней мере, в часы бесед с правителем или визирем.
— Ладно, рассказывай дальше! — засмеялся Никита.
И попугай стал рассказывать дальше.
КАК ОСВАЛЬД ВСТРЕТИЛ МАЛЬЧИКА-ПАСТУХА, А ПОТОМ ЗАБЛУДИЛСЯ В ЕЛОВОМ ЛЕСУ
— Вот скачет король по пустошам, где розовеет вереск, по пескам, где растет колючий можжевельник. Скачет по горам,по холмам, по низинам. Вдруг видит — идет ему навстречу стадо коров, а за стадом плетется мальчик-пастухи плачет. Придержал Освальд своего коня.
«Чего ты плачешь?» — спрашивает.
«Хозяин поручил мне ходить за стадом, стеречь коровьи хвосты, — отвечает ему пастушок. — Каждое утро я сажусь у заводи и играю на дудочке из тростника. Меня слушают не только коровы, но даже утки и, по-моему, щука. Сегодня я сочинял песенку и не заметил, как самая дойная из коров ушла на луг, наступила в кротовью нору и сломала ногу».
«А что за человек твой хозяин?»
«Хозяин добрый, а хозяйка злая, — отвечает пастушок. — Только и кормит зуботычинами. Теперь совсем лютовать начнет».
Вздохнул Освальд и говорит:
«Ты музыкант, как я, и оба мы неудачники! Нет у меня теперь ни казны, ни воинов, ни королевской власти… Есть только это кантеле с жемчужными колками и золотыми струнами. Возьми его — оно стоит не меньше, чем все стадо!»
Пастушок схватил кантеле и побежал догонять коров, а Освальд направился дальше и вскоре оказался в еловом лесу.
Вот едет он чащей; кругом островерхие ели, птиц не слышно, и зверей не видать. Выехал Освальд на поляну, а там белые кости лежат, а посреди поляны стоит сруб старого колодца. Едет дальше, а лесу и конца нет… Заблудился Освальд. Вдруг конь под ним заржал и уперся в землю копытами. Смотрит король — перед ним двор, огороженный высоким частоколом. Вместо кольев понатыканы острые копья, а на каждое копье насажен человеческий череп. Заходит Освальд в избу. Там никого, только на нити висит одинокий паук. Протягивает руку к очагу — в очаге холодная зола и черные угли…
— Кто ж там жил, в этой избе? — не выдержал Никита.
— А жила там старая Лоухи, такая старая, что никто уж и не помнил, когда она появилась на свете. Лоухи заплетала волосы в девяносто девять длинных косичек, а ее одежда была увешана костяными фигурками лесных зверей. Старуха словно из-под земли выскочила. Она тотчас смекнула, что перед ней король Лапландии, и очень обрадовалась.
«Вот кто будет ловить рыбу, разжигать очаг и собирать для меня мох в болотных топях», — подумала она, быстро протянула руку и коснулась короля пестрым пером птицы Кху-Кху.
Освальд словно к месту прирос. Не поймет: кто он? как здесь оказался?
«Чего стоишь, как кадушка? — говорит ему Лоухи. — Или не видишь, что в избенке не топлено?»
Ничего не сказал Освальд, пожал плечами и пошел за хворостом…
— Эх, я бы показал этой старухе! — воскликнул Никита. — Я бы ее — знаешь как? По уху!
— Ну-ну, — сказал попугай. — Слушай.
КАК ОСВАЛЬД ЖИЛ У СТАРОЙ ЛОУХИ
— Когда Лоухи коснулась Освальда пестрым пером, он позабыл Лапландию, позабыл трусливых воевод, позабыл свой сосновый терем, рябину у плетня, березовую рощу и ручеек. Теперь он собирал мох в болотных топях, ходил за водой на речку и за хворостом в лес, приглядывал за очагом. Нелегко ему было, но он не помнил, что когда-то был королем, и потому не жаловался. Старуха научила его плести сети из крепких льняных ниток, и Освальд принялся ловить на озере рыбу. Так прошло шесть лет. Освальд стал похож на простого лапландца: его лицо обветрилось и заросло светлой бородой, руки огрубели. Его одежда из цветного сукна истрепалась, и он почти каждый вечер чинил ее при лучине. Лоухи изо дня вдень попрекала его и бранила, но Освальд помалкивал — он не помнил, что когда-то был королем. А однажды старуха сказала ему:
«Ну, богатырь, седьмой год на исходе. Ты славно работал, а теперь и я потружусь: исполню, о чем ни попросишь».
Задумался Освальд.
«Не помню, кто я, — говорит, — не помню, откуда. Помню только, что всегда мечтал петь и играть на кантеле. Я хочу играть так, чтобы ветер и снег повиновались мне; чтобы эхо разносилось по можжевеловым пустошам; чтобы люди смеялись и плакали по моему желанию».
Усмехнулась Лоухи:
«Заезжал сюда когда-то один богатырь, тоже об этом просил… Только уж очень много ты хочешь за такую безделицу, как семилетняя работа на старую Лоухи!»
«Может, тебе еще что нужно?» — спрашивает Освальд.
«А вот что нужно, — отвечает Лоухи. — Видел ты в лесу старый колодец? Знай, богатырь: колодец этот не простой, на дне его сидит ведьма Йоуке. Зубы у нее железные, брюхо — ненасытное. Видишь, сколько тут черепов в ограде? Если бы не я, она бы уже всех людей переела!.. По уговору, раз в двенадцать лет я кормлю Йоуке человечиной. Ты теперь поймай какого-нибудь пастуха и в колодец брось… Вижу, не по душе тебе эта работа, а что поделаешь? Если Йоуке не отведает сегодня человечьего мяса, то снова выберется из колодца и будет таскать людей из деревень, как лиса — цыплят».
Ничего не ответил Освальд старухе. Идет по лесу и думает: «Никого-то у меня на земле нет, сам не знаю, кто я и откуда. Чем пастушка губить, лучше самому смерть принять».
Вот и колодец. Оглянулся Освальд последний раз на белый свет, вздохнул, перегнулся через сруб и прямо в черноту бросился…
— Ой, — сказал Никита.
— Да, — сказал попугай.
ЧТО БЫЛО НА ДНЕ КОЛОДЦА
— Долго летел Освальд, а дна все не было.
«Ничего не пойму,— думает король. — То ли я еще лечу, то ли уже лежу?»
Пощупал рукой — под ним струганые доски. Сел Освальд, огляделся… Что за чудеса? Снова он в избе у Луохи!
А старуха тут как тут, и смеется так, что костяные фигурки на ее одежде друг о друга стучат.
«Неужто, — говорит, — вместо маленького пастушка сам богатырь Освальд к ведьме на обед пожаловал?!»
Встал Освальд, отряхнулся.
«Ловко, — говорит, — провела ты меня с этим колодцем! То-то ты всегда так скоро домой добиралась!»
А Лоухи протягивает ему старое березовое кантеле.
«На этих гусельках, — говорит, — когда-то богатырь Вяйнямейнен играл. Много было охотников заполучить их, да я всех отвадила… Тебе их дарю, потому что ты из-за других людей готов был собой ведьму накормить».
Тронул Освальд струны кантеле, нежно запели струны, й вспомнил Освальд, что когда-то он был королем, вспомнил сосновый терем, рябину у плетня, березовую рощу и ручеек… Даже в глазах защипало.
«Поторопись, король, — говорит ему Лоухи. — Хозяин Похъёлы задумал погубить твою страну, окутал ее злыми чарами! В Лапландию не пришла зима: нет снега на полях, нет в лесах, нет в низинах, нет на высотах. Только ветер гуляет над черной землей».
Сжалось сердце у Освальда. «Что, если не выпадет снег? — думает. — Весной талая вода не напоит поля, не взойдет на них рожь… Не зазеленеют березки, не вырастут травы… Перемрут быки и коровы, будут люди пухнуть с голоду, будут печь пироги из коры, варить детям похлебку из кожаных ремней!»
— Вот это да, — выдохнул Никита. — Кажется, злой колдун не только Лапландию заколдовал, но и нашу Москву. Ну, рассказывай дальше! Освальд вернулся в свою Лапландию?
— Вернулся. А дело было так…
КАК ОСВАЛЬД ВЕРНУЛСЯ В ЛАПЛАНДИЮ
— Идет Освальд к своему терему, и люди перед ним расступаются. Во дворах собаки лают. А возле терема воины колдуна стоят — с копьями наготове.
«Это же наш несчастный король! — говорят в народе. — Надо же, как он худой и грязный!»
«А что с его штанами из цветного сукна? Все в заплатах!»
«Но как он осмелился вернуться в Лапландию?»
«Лучше бы и не возвращался! Что толку? Другой теперь у нас король — хозяин Похъёлы. Скоро всех уморит голодом злой колдун!»
«Тише, тише! Здесь кругом его слуги!»
«А посмотрите-ка, что он держит в руках! Безумец! Он так ничему и не научился, умеет только тренькать на своем никчемном кантеле!»
Ударил Освальд по струнам — забили хвостами собаки. Ударил другой раз — примолкли люди. Ударил третий — замерли, как истуканы, воины колдуна.
Окружили Освальда лапландцы: тут и юноши, и старики, и дети, и те, кто достиг середины жизни. Кто на короля глядит, кто себе под ноги, а слово сказать никто не решается. Вышла тут из толпы светловолосая девушка — Айно, дочь воеводы. Поклонилась Освальду и говорит:
«Вот ты и вернулся, король Лапландии! Но не медли, играй же, Освальд! Играй теперь в полную силу, пой в полный голос! Без твоих песен солнце соскучилось, светлый месяц стосковался!»
Улыбнулся Освальд, зазвенело его березовое кантеле. Запел король боевую песню, что в древние времена пели лапландцы перед битвами. Услышал песню медведь и встал на задние лапы; услышали песню лебеди и раздумали улетать, белым клином повернули назад; услышал песню хозяин земных вод Ахто и стал подниматься из морской пучины; услышал песню хозяин Похъёлы и затворился на все засовы.
Попятились воины колдуна. Хотят мечами взмахнуть — и не могут, хотят копья метнуть — руки не поднимаются. Летит песня, и будто ветром уносит их злобу. Быстрее побежали по струнам натруженные пальцы, громче запел Освальд. Дрогнули затворы, зашатались кованые двери, заметался по терему хозяин Похъёлы. Ступил Освальд на крыльцо, и опустился перед ним порог, поднялась выше притолока. Задрожали от его голоса сосновые стены, запел потолок, весело зазвенела крыша, даже ставни захлопали, перекликаясь. Взмахнул хозяин Похъёлы колдовским посохом — и вдруг обратился в ворона. Вылетел ворон в печную трубу, только его и видели…
Ударил Освальд по струнам — повеяло морозцем. Ударил другой раз — закружились в небе снежинки. Ударил третий — посыпались на землю белые хлопья. Заяц от радости запрыгал поделкой, а медведь зевнул и полез в свою берлогу. Вот уже появился на озере ледок, засверкал на ветках иней, покрылись снегом поляны и холмы, низины и крутые горки…
Освальд играет на кантеле, и метет по земле поземка, заметает рытвины и впадины, лечит раны, оставленные злым колдуном. Запоют печально струны кантеле — и мужчины склоняют головы, и женщины утирают слезы. Радостно зазвенят струны кантеле, и юноши пускаются в пляс, и девушки кружатся в танце, так что развеваются на ветру их цветные платки, а ноги стариков сами начинают притоптывать, а рукавицы — прихлопывать…
Освальд играет на кантеле, и не сводит с него глаз красавица Айно. Румянцем горят ее щеки, блестят глаза, светлые, как морская пена. Скоро, скоро полетят в воду ячменные зерна и головки хмеля, забродит в котле легкое свадебное пиво! Золотой струей плеснет из котла игривая брага!..
Освальд играет на кантеле, и летит его голос за речные пороги, разносится эхом по можжевеловым пустошам. Вот уже дети лепят снежную бабу, играют в снежки, тащат из дома санки… По всей Лапландии раздаются их звонкие голоса:
«Снежный король вернулся!»
«Да здравствует Освальд!»
«Да здравствует Снежный король!»
Некоторое время Никита сидел не шевелясь, потом подбежал к окошку и распахнул его.
— Ну-у, — разочарованно протянул он. — А мне-то показалось…
Никита молча закрыл окно, разделся до нижней рубашки из льняного полотна и сложил одежду на сундук. Потом быстро прошептал перед иконой молитву и нырнул в кровать.
— Знаешь, попугай, а я все-таки буду петь, — сонно сказал он и натянул до подбородка одеяло.
— И правильно, — сказал попугай и, похлопав белыми крыльями, погасил свечу.
Наутро, когда Никита проснулся, попугай по-прежнему сидел на подоконнике. Мальчик сразу заметил, что Какадук распушил хвост (попугай делал это редко, когда был очень доволен собой), и что оранжевый хохолок на его голове стоит как-то особенно торжественно.
— Одевайся скорей, — загадочно сказал попугай.
Никита натянул чулки, теплые суконные штаны, длинную верхнюю рубашку из красного шелка, а поверх рубашки — изразцовые печи остыли, и в доме было уже прохладно — узкий бархатный кафтанчик с длинными рукавами.
— Ну, чего?
Попугай толкнул клювом раму, и окошко распахнулось.
— Смотри, — сказал Какадук.
Никита выглянул в окно. Еще вчера повсюду, где не был положен деревянный настил (а таких улиц тогда было гораздо больше, чем с настилом), была черная земля, голая, давленная-передавленная сапогами и колесами телег. Теперь же все стало белым-бело, только под Никитиным окном виднелась путаная цепочка следов какой-то ранней собаки. Снег покрывал отлогий берег Москвы-реки; снег лежал на воротах Китай-города и на двурогих зубцах Кремля; снег лежал на деревьях в усадьбах, на крышах домов, теремов и лавок; на тесовых кровлях, на резных коньках, на косых скатах сеней; на множестве раззолоченных крестов, на маковках церквей — посеребренных, лазурных, испещренных звездами и золотых, вплоть до самой высокой маковки колокольни Ивана Великого…
— О! — воскликнул Никита.
— Вот видишь, — сказал попугай. — Пока ты спал, Снежный король Освальд играл на своем кантеле.
| Дмитрий Орехов |
 |
Художник Ольга Граблевская |
| Страничка автора | |
Страничка художника |
