Сентябрь 2012 года

Александр ГИНЕВСКИЙ

Мой друг Витька Утюгов влюбился. Вот угораздило!.. Когда, как — я и не заметил.

Однажды говорю ему:

— Я тут жвачку у Костяшки конфисковал. Хочешь — угощу…

А Утюгов надулся, посмотрел на меня, да как ткнет кулаком.

— Ты чего?! — говорю.

— Ничего, — говорит.

— Ты полегче, — говорю. — Думаешь, раз фамилия тяжелая, так и можно?..

— Чтобы больше от тебя слова «Костяшка» не слышал, — грозно сказал Утюгов. — А жвачку верни.

— Ох-ох-ох!.. Больно нужно. Перетопчется твоя Костяшка…

Смотрю, а мой Утюгов стал красный. Как помидор.

«От ярости, — подумал я. — Нашел, из-за чего…»

С этих-то пор стал я кое-что замечать. Людка Костяшкина еще только ноги вытирает перед дверями школы, а мой Утюгов уже красный. Как пожарный огнетушитель. И это притом, что сам он в эту минуту находится в классе, на третьем этаже. Ну, телепатия!.. И ведь если у школьной двери вытирает ноги подруга Костяшкиной Ленка Приседаева, то с Утюговым все в порядке. Вполне нормальный человек. Может и песенку насвистывать беззаботно.

Заметил я, что и с Костяшкиной творится что-то странное. Скажем, Утюгов носится на перемене где-то по коридорам, а она в это время залезла за тетрадкой в свою сумку. Прямо с головой. Вылезает оттуда, а лицо у нее страшно бледное. Как сметана. Будто она только что заглянула в темную страшную пещеру и какой-то скелет, костями громыхая, схватил Людку за нос. А она, ужасно перепугавшись, все-таки вырвалась. Так кажется… А на самом деле все просто. Просто в эту минуту Утюгов с грохотом влетает в класс…

Так что я теперь совсем не узнаю моего Витьку. Ну, будто он чем-то отравился или заразился. Каким-нибудь ящуром…

Иной раз смотрю на него, а он такой задумчивый, такой тихий… Ну, вот-вот заплачет. А ведь накануне получил энное количество четверок. И обидеть его вряд ли кто сможет: все-таки Утюгов, а не какой-нибудь Сеня Стульчиков. Но когда Утюгов вот такой вот, как теперь, то любой шпендрик-первоклассник может запросто его толкануть. И хоть бы что… Витька даже и не заметит. Прямо не Утюгов, а какой-то Сеня Стульчиков или тихоня и плакса Четвертинкина.

Дальше — хуже.

Через какое-то время смотрю: хорошие-то оценочки совсем про Утюгова забыли. У Костяшки тоже двоек — целый вагон. Правда, без маленькой тележки. Странно. Вот Вера Анисимовна рассказывала, что от любви у человека даже крылья вырастают. Он летает, пляшет и поет. Просто так. От нечего делать. А если что делает, — то легко, весело, пританцовывая. И все-то у него получается здорово. К тому же он становится ужасно сильным. Захотел — одной рукой вагон с углем по рельсам подвинул. Вместо паровоза… Захотел — уличный столб одним пальцем уронил. Правда, Вера Анисимовна про вагон и про столб ничего не говорила. Я так думаю. Да, странно… Странно, что у Витьки все почему-то наоборот.

Я уже к нему и так, и сяк. Мол, Витька, чем бы тебе помочь? Мол, объясни, что с тобой. Может, к доктору пора идти?..

А он на мои слова только сердится:

— Иди ты, — говорит, — со своим доктором в баню. Все у меня тип-топ.

— Дак как же тип-топ? — говорю. — Вчера у тебя сидели?..

— Где сидели?

— Да у тебя!.. Дома!

— Ну.

— Предложил ты чайку попить. Помнишь?

— Не помню. Больно надо всякую чепухень запоминать.

— Вот-вот!.. Предложил, а сам мне вместо заварки в стакан постного масла налил. И себе — тоже…

— Постного?.. Не может быть.

— Еще как может… Я пить не стал, а ты выпил.

— Ничего не почувствовал.

— Да где ж больному такое почувствовать…

Молчал он, молчал, да вдруг и говорит:

— Да-а… Из-за этой Костяшкиной у меня все внутри как-то перетряхнулось… И голова какая-то стала… Совсем квадратная…

— Понятное дело, — говорю, — раз влюбился! Только зачем?..

— Что зачем?

— Ну, это… как его… Влюбился зачем? Что уж тебе, совсем делать нечего?

Тут Утюгов так взглянул на меня, что я подумал: «Все… конец… На куски разорвет…»

— Зачем, зачем… Да что я?.. Нарочно, что ли?..— простонал он, как совсем умирающий.

— Да, — говорю. — Жаль мне тебя.

— Жаль, жаль… Мне и самому себя жаль. Сказал бы лучше, что делать.

Я растерялся. Откуда я знаю, что делать. Посмотришь кино, а там и взрослые-то не знают, что делать. Что-то кряхтят, переносицы трут до красноты, мучаются… Целых два часа. Пока кино не кончится. Ничего хорошего от таких страданий…

— Знаешь, Витька, — говорю, — в сущности, если взять твою Костяшкину и разложить по полочкам…

— Как это разложить?.. — заревел Утюгов грозным голосом. — Как это… по полочкам?!.

Я взглянул в лицо Утюгова и от внезапного страха завизжал голосом раненого зайца:

— Ты не так меня понял!.. Я не предлагаю отрывать Костяшкиной ручки-ножки. Боже упаси! Пусть себе бегает-прыгает. До посинения. Это так только говорится: разложить по полочкам. Не человека, понимаешь, а проблему, — говорю уже нормальным голосом. — Вот мы с тобой ее разложим и посмотрим на эти полочки спокойными глазами. Понимаешь, спокойными. А не такими, как у тебя…

— А у меня какие?

— У тебя они пока… малость ошалелые…

Утюгов крутил ошалелыми глазами и молчал. Он слушал.

Я даже обрадовался. «А вдруг, — думаю, — я тебя сейчас вылечу».

— Вот смотри, — говорю. — Возьмем глаза.

— Чьи?

— Костяшкиной, Костяшкиной!.. Твои и брать-то нечего! Про твои я уже сказал…

— Ну-ну? — буркнул Утюгов.

— Вот. Берем ее глаза. И смотрим на них спокойно. Ну, что они у нее — с огнем, что ли? Хоть бы черные были. Другое дело бы. Тогда бы очи черные были бы… Очи… А то ведь так… глазки. К тому же серенькие. И никаких в придачу соболиных бровей не видать.

— Это ты брось, — спокойно возразил Утюгов.

Но я продолжал раскладывать по полочкам:

— И с ресницами, если не ошибаюсь, у нее тоже полный завал.

— Ты что?!. — заорал вдруг Утюгов и кулаками размахался. — Да они у нее такие длинные! Такие густые! Такие черные! Прямо как ночь! Она ими еще как хлопает!.. Как хлопнет, так у меня в голове шарики за ролики закатываются. Сидел бы уж насчет ресниц! Ведь ничего кроме рыбок в своем аквариуме не видишь!

Я понял, что немного перестарался.

— Ладно, ладно, — говорю. — Допустим. Допустим, она там хлопает чем-то, как ты говоришь…

— И не чем-то, а прекрасными ресницами, дурило!.. — взвился Утюгов.

— Успокойся, — говорю. — Возьмем-ка лучше ее нос. Уж как простудится, так сразу не нос, а вишневое варенье. И к тому же из носового платка не высовывается. И чего хорошего ты находишь в таком носе? Ведь в таком состоянии он уже не нос, а обычный носяра…

— Ты это брось!.. — закричал Утюгов. — Тебя послушать, так она из простуд не вылезает, а это — полное вранье!

— Вранье, да?!. А возьмем тогда рот. Ведь большой. Как у лягушки. Таким ротиком только простоквашу лопать, посыпанную сахарным песочком. Про рот и говорить больше-то нечего. Что теперь положим на отдельную полочку? Может, ручки-пальчики?..

— Да катись ты со своими полочками! Еще слово скажешь, я из тебя… — Утюгов схватил меня за шиворот и стал так трясти, что из меня посыпалось: «Ква-ква! Ква-ква! Ква-ква!..»

Он вдруг отцепился и посмотрел мне в рот с удивлением. Будто оторвал мне голову и машинально положил ее на какую-то полочку. А голова моя с полочки все квакает и квакает…

Я на Витьку страшно обиделся. Целую неделю мы с ним не разговаривали. Но вот как-то вдруг разговорились. Будто и не ссорились.

Тут такое дело. У Витьки тоже есть аквариум. На сто литров. И что-то у него забарахлил компрессор. Стали проблему раскладывать по полочкам. Разложили, он мне и говорит:

— Ты вот что, ты передай эту записку Костяшкиной… — А сам весь красный. Как помидор. И на меня смотрит. — Только незаметно передай. Чтобы никто не видел, — говорит. — Передашь?

«Эге! — подумал я. — С компрессором-то у него, наверно, все в порядке. Это он так… Для возобновления контакта…» Я даже обрадовался.

— А чего мне? — говорю. — Передам. Будь спок, все тип-топ будет.

Передал.

Потом эта… бледная как сметана. Подошла ко мне на улице. На меня не смотрит. Говорит, заикаясь:

— Пе-передай, по-пожалуйста, Вите… Я знаю, ты ему настоящий друг. Только не читай, ладно?

— Вот еще. Стану я читать чужие письма.

— Ну, спасибо, — говорит. А сама все смотрит на свои туфельки. Глаз отвести не может. Я тоже засмотрелся на эти туфельки. С такими блестящими застежечками… — Тебе тоже когда-нибудь напишут, — говорит.

— Больно нужно! — говорю. — Потом ведь еще и отвечать надо будет. У меня на такое времени не будет.

А сам думаю: «Нашла дурака. Чтобы потом аппетит потерять, ночами не спать, ходить красным как помидор и злым, как Утюгов… Нет уж, меня на такую удочку не поймаешь…»

Так я стал передаточным механизмом: передаю их записки. Из рук в руки. Есть газета с таким названием.

Ну, передаю. И хоть бы глазком одним заглянул. Хоть в одну. А уж так порой хотелось… Как-то Утюгов мне и говорит:

— А ты настоящий друг. На тебя можно положиться. Ты уж меня извини, что я тогда на тебя наехал… Так уж получилось. Я не хотел…

— Ничего, — говорю. — Я же все понимаю. Я читал: любовь — это такая болезнь. Очень тяжелая. Потому-то мне и хочется тебе помочь…

— Спасибо, — говорит, — за помощь. Я тоже про это читал, в киношке видел, — и Утюгов стал совсем красный. Как пожарный огнетушитель.

Пожал он мне руку. Я — ему. И тоже — не слабо…

Однажды Костяшкина просит меня передать адресату целый конверт. Да еще запечатанный. Вот тебе раз!.. Доверяла-доверяла, а тут бац — перестала доверять, запечатала.

Я не удержался. Дома аккуратно распечатал конверт, а в нем одна фотография, завернутая в десять слоев белой бумаги с красивыми снежинками. На фото была запечатлена сама Костяшка. Собственной персоной. В платье с каким-то прикольным воротничком. На обороте фотографии я прочел: «Вите У. на память о школьных годах. Л. К.» Я-то думал, тут целое послание! Про чувства всякие. А тут ерунда полная!..

Разозлился я на Костяшку. Сам не заметил, как взял ручку и нарисовал ей генеральские усы. Запечатал конверт и отнес адресату.

На другой день Витька, бледный как сметана, протянул мне конверт и строго сказал:

— Передай Костяшке.

— Кому-кому?!.

— Ты что, оглох? Костяшке!

У меня даже ухо одно шевельнулось. Еще бы. Я вспомнил про усы. Вспомнил и очень пожалел, что вчера так погорячился. Дернул же черт!..

— Какая же она, — говорю, — Костяшка?.. Она же… У нее ведь и волосы… Очень даже красивые… А туфельки?.. А какие застежечки на них?.. Красивые… Уж точно итальянского происхождения…

— Брось! — перебил меня Витька. — Ты, когда по полочкам мне ее раскладывал, совсем другое пел. Помнишь?

— Тогда я… это… того…

— Вот именно. Ты тогда прав был. Все ты тогда верно разложил… Как я только не врубился?

— Постой, Витька! — говорю. — Ведь это ты из-за усов так, да?!

— Неважно, — говорит, — из-за чего. А ты откуда про усы знаешь?

— Понимаешь, — говорю, — тут такое дело. Усы-то эти я ей пририсовал. Нечаянно, понимаешь?..

И сам не заметил, как такая глупость у меня получилась. А Людка тут ни при чем…

Я думал, он от этих моих слов схватит меня за шиворот и станет трясти, пока из меня «ква-ква!» не посыплется. А он:

— А-а… Так это ты? — спросил без всякого удивления.

— Я!.. Вот именно, что я!.. Понимаешь, я ведь не хотел. Честное слово, не хотел!

— Ну, не хотел и не хотел. Ты лучше скажи: чем своих барбусов кормишь? Трубочником или сухим?

— А письмо я твое передам! Обязательно! — говорю.

— Как хочешь, — махнул он рукой. — Передай. Пускай почитает…

«Эх!.. — думаю. — Бедная Костяшка. Утюгов-то, видно, такое письмо накатал, такое сердитое… Что она, может, в обморок брякнется. От переживаний. Брякнется и будет лежать без сознания на холодном полу. Долго. Пока ближайшие родственники “скорую” не вызовут…»

Ох, и жалко мне стало Костяшкину. Ну зачем ей такое письмо получать?..

Пришлось распечатывать конверт. На всякий случай…

К моей радости, в конверте никакого страшного письма не было. Одна фотография. Без всяких подписей. Витькина. На изображении он почему-то сидел верхом на каком-то огромном чемодане. Охранял, что ли?.. Хоть бы на коне сидел. С такими-то усищами полагается на коне сидеть. Был бы похож на старинного кавалериста. А так…

Усы были нарисованы Витькиной рукой. Очень сердито нарисованы. И потому больше походили не на генеральские, а, пожалуй, на адмиральские.

Я решил исправить свою оплошность. Решил аккуратно стереть эти усы, а уж потом передать конверт адресату.

Но у меня аккуратно не получилось. От моих стараний Витькино лицо стало похожим на старую сковородку в трещинах. Зато усов уже почти не было видно. А чемодан теперь походил больше на маленькую серую лошадку пони.

Фотографию я запечатал и с волнением передал Костяшкиной.

Нет, не зря я волновался. Костяшкина не ответила. Ни через день, ни через неделю…

И такая деталь: она совсем перестала бледнеть. Витька тоже перестал. Краснеть. Теперь он совершенно здоровый человек. Теперь он нередко громче всех орет на перемене:

— Эй, Костяшка, не мучь барашка!

А вчера он завел меня под лестницу в темный угол и говорит:

— Тебе послание…

— Чего?!

— Послание тебе.

— Какое еще послание?

— Будто не знаешь… От твоей дамы сердца.

— От какой еще дамы?! Не знаю я никакой дамы!

— Приседаеву Ленку не знаешь?

— Приседаеву?! Знаю. А дамы никакой не знаю.

— Вот и получи от Приседаевой послание.

Ноги у меня почему-то сначала подогнулись, а потом — задрожали. Мелкой рысью. Как после укола от дифтерита.

— Не-не возьму я ни-никакого, — говорю, — послания. Больно нужно…

— Бери, бери, — говорит Витька. — Некрасиво даме отказывать. Не по-мужски это…

— Я еще уче-ченик, — говорю. — Еще школьник…

— Ну, если ты еще молочко из соски посасываешь, тогда ладно, тогда не бери. Так и передам ей. Скажу: он у нас еще под стол пешком ходит, и бабушка ему перед сном сопельки утирает… Я держал в руках свернутую бумажку. Она была тяжелой и горячей. Как раскаленный кирпич. Поднимаюсь по лестнице следом за Утюговым. Спина его плывет у меня перед глазами, как в тумане.

Он вдруг оборачивается.

— Ну, ты и красный… — говорит. — Как рак вареный. — Он кладет мне руку на плечо. Говорит: — Да ты не умирай, еще не все потеряно. Мы как твою Ленку разложим по полочкам, так все тип-топ будет!

— И вовсе она не моя! — заревел я раненым бегемотом и так толкнул Утюгова, что он полетел, хватаясь за перила.

Он поднялся, отряхнулся и говорит спокойно:

— Это ж надо — какая силища в человеке проснулась! А ведь это она — Приседаева виновата… Внушила… Уж я-то знаю… И не смотри на меня таким волком. Чтоб завтра был готов ответ. Я передам, не волнуйся. Все тип-топ будет. Понял?

— Погоди, Витька, — говорю. — Чего-то мне воздуху не хватает. Дышать чего-то нечем…

— Во-во!.. — говорит Утюгов. — А ты как думал? Это еще только цветочки… Но ты не горюй, все тип-топ будет!..

Александр Гиневский		Художник Ольга Граблевская
Страничка автора		Страничка художника