Портал для детей Костер
ПОЭЗИЯ Далее

Владимир Маяковский

Левый марш*

(Матросам)
Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом к Евой.
Клячу историю загоним.
Левой!
Левой!
Левой!
Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной,
Левой!
Левой!
Левой!
Там,
за горами горя,
солнечный край непочатый.
За голод,
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой**, —
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!          
Левой!
Глаз ли померкнет орлий?
В старое ль станем пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудью вперёд бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!
1918
-----------

* О том, как создавалось это стихотворение, Маяковский рассказывал, выступая в Доме Комсомола 25 марта 1930 года: "Мне позвонили из бывшего Гвардейского экипажа и потребовали, чтобы я приехал читать стихи, и вот я на извозчике написал "Левый марш". Конечно, я раньше заготовил отдельные строфы, а тут только объединил адресованные к матросам".

** Леевой (творительный падеж от "леева") — неологизм Маяковского от слова "лить". Стальная леева — это те пули и снаряды (потоки стали), которые интервенты обрушили на молодую Советскую республику.

--------------

О дряни

Слава, Слава, Слава героям!!!
Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.
Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.

(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)
Со всех необъятных российских нив.
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.       
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне —
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером
та или иная мразь,
на жену,
за пианином обучающуюся, глядя,
говорит,
от самовара разморясь:
"Товарищ Надя!
К празднику прибавка —
24 тыщи.
Тариф.
Эх,
и заведу я себе
тихоокеанские галифища*,
чтоб из штанов
выглядывать
как коралловый риф!"
А Надя:
"И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!"
На стенке Маркс.
Рамочка ала.
На "Известиях" лёжа, котёнок греется,
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.

Маркс со сменки смотрел, смотрел...
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
"0путали революцию обывательщины нити -
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!"
1920-1921
---------------

* Галифе (франц.) — военные брюки особого докроя, облегающие колени и расширяющиеся кверху.

---------------

Прозаседавшиеся

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет, —
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождём дела бумажные,
чуть войдёшь в здание:
отобрав с полсотни —
самые важные! —
служащие расходятся на заседания.
Заявишься:
"Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она". -
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
Объединение Тео и Гукона".*

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
"Через час велели прийти вам.
Заседают:                    
покупка склянки чернил
Губкооперативом".

Через час
ни секретаря,                             
ни секретарши нет —
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.
Снова взбираюсь, глядя на ночь, 
на верхний этаж семиэтажного дома.
"Пришёл товарищ Иван Ваныч?" —
"На заседании      
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О, дьявольщина!
Где же половина другая?           
"Зарезали!
Убили!"
Мечусь, оря,
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
"Они на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться!
До пояса здесь,
а остальное
там".

С волнения не уснёшь.
Утро раннее. 
Мечтой встречаю рассвет ранний:
"О, хотя бы
ещё                  
одно заседание 
относительно искоренения всех заседаний!"

--------------

* Тео — театральный отдел Главполитпросвета при Наркомпросе РСФСР. Гукон — Главное управление коннозаводства при Наркомземе.

--------------

БЛЕК ЭНД УАЙТ

Если
    Гавану
        окинуть мигом —
рай-страна,
        страна что надо.
Под пальмой
        на ножке
            стоят фламинго.
Цветет
        коларио
            по всей Ведадо.
В Гаване
       все
          разграничено четко.
у белых доллары,
               у чёрных — нет.
Поэтому
       Вилли
            стоит со щёткой
у "Энри Клей энд Бок, лимитед".
Много
     за жизнь
             повымел Вилли —
одних пылинок
             целый лес, —
поэтому
       волос у Вилли
                    вылез,
поэтому
       живот у Вилли
                    влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
            вор,
                портовой инспектор,
кинет
     негру
          цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
         стали б
                ходить на голове.
И то
    намели бы
             больше грязи:
волосьев тыщи,
             а ног —
                     две.
Рядом
      шла
         нарядная Прадо.
То звякнет,
          то вспыхнет
                     трехвёрстый джаз.
Дурню покажется,
               что и взаправду
бывший рай
          в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
               мало извилин,
мало всходов,
            мало посева.
Одно-
     единственное
                 вызубрил Вилли
твёрже,
       чем камень
                 памятника Масео:
"Белый
      ест
         ананас спелый,
чёрный —
        гнилью мочёный.
Белую работу
            делает белый,
чёрную работу —
             чёрный".
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
           закорюка из закорюк.
И когда
       вопрос этот
                  влезал в Вилли,
щётка
     падала
           из Виллиных рук.
И надо же случиться,
                   чтоб как раз тогда
к королю сигарному
                  Энри Клей
пришёл,
      белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
    подходит
            к туше дебелой:
"Ай бэг ёр пардон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
              белый-белый,
должен делать                 
             черный негр?
Чёрная сигара
             не идет в усах вам —
она для негра
             с чёрными усами.
А если вы
         любите
               кофий с сахаром,
то сахар
        извольте
                делать сами2.
Такой вопрос
            не проходит даром.
Король
      из белого
               становится жёлт.
Вывернулся
          король
                сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
                     и ушёл.
Цвели
     кругом
           чудеса ботаники.
Бананы   
      сплетали   
              сплошной кров.
Вытер                          
     негр
         о белые подштанники   
руку,
     с носа утершую кровь.
Негр
    посопел подбитым носом,
поднял щётку,
             держась за скулу.
Откуда знать ему,
                 что с таким вопросом
надо обращаться
               в Коминтерн,
                           в Москву?
Гавана. 5 июля 1925

Разговор с фининспектором о поэзии

Гражданин фининспектор!      
                       Простите за беспокойство.
Спасибо...
          не тревожьтесь...
                           я постою...
У меня к вам
            дело
                деликатного свойства:
о месте
       поэта           
            в рабочем строю.
В ряду
      имеющих
             лабазы и угодья
и я обложен
           и должен караться.
Вы требуете            
           с меня
                 пятьсот в полугодие
и двадцать пять            
               за неподачу деклараций.
Труд мой
        любому
              труду
                   родствен.
Взгляните —
            сколько я потерял,
какие  
     издержки
             в моем производстве
и сколько тратится            
                  на материал.
Вам,
    конечно, известно
                     явление "рифмы".
Скажем,
       строчка 
              окончилась словом
                               "отца",
и тогда -
          через строчку,
                        слога повторив, мы
ставим
       какое-нибудь
                   "л а м ц а д р и ц а-ц а".
Говоря по-вашему,
                 рифма —
                        вексель.
Учесть через строчку! —
                       вот распоряжение.
И ищешь
        мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
                 склонений
                          и спряжений.
Начнёшь это
           слово
                в строчку всовывать,
а оно не лезет —
                 нажал и сломал.
Гражданин фининспектор,
                       честное слово,
поэту
     в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
                 рифма —
                         бочка.
Бочка с динамитом.
                  Строчка —
                            фитиль.
Строка додымит,
               взрывается строчка, —
и город
       на воздух
                строфой летит.
Где найдёшь,
            на какой тариф,
рифмы,
      чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
      пяток
           небывалых рифм
только и остался
                что в Венецуэле.
И тянет
       меня
           в холода и в зной.
Бросаюсь,
         опутан в авансы и в займы я,
Гражданин,
          учтите билет проездной!
— Поэзия
        — вся! —
                 езда в незнаемое.
Поэзия —
         та же добыча радия.
В грамм добыча,
               в год труды.
Изводишь
        единого слова ради
тысячи тонн
           словесной руды.
Но как
      испепеляюще
                 слов этих жжение
рядом
     с тлением
              слова-сырца.
Эти слова
         приводят в движение
тысячи лет
          миллионов сердца.
Конечно,
        различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
                 лёгкость руки!
Тянет,
      как фокусник,
                   строчку изо рта
и у себя
        и у других.
Что говорить
            о лирических кастратах?!
Строчку      
       чужую
             вставит и рад.
Это
   обычное
          воровство и растрата 
среди охвативших страну растрат.
Эти,
    сегодня, 
            стихи и оды,
в аплодисментах
                ревомые ревмя,
войдут            
      в историю
               как накладные расходы
на сделанное
             нами —      
                   двумя или тремя. 
Пуд,
    как говорится,
                 соли столовой
съешь
     и сотней папирос клуби,
чтобы
     добыть
           драгоценное слово
из артезианских
               людских глубин.
И сразу
       ниже
           налога рост.
Скиньте
        с обложенья
                   нуля колесо!
Рубль девяносто
               сотня папирос,
рубль шестьдесят
                столовая соль.
В вашей анкете
              вопросов масса: 
— Были выезды?
              Или выездов нет? —
А что,
      если я
            десяток пегасов
загнал                      
за последние 15 лет?!
У вас —
        в моё положение войдите —
про слуг         
        и имущество            
                   с этого угла.
А что,
      если я                    
            народа водитель
и одновременно —               
                 народный слуга?
Класс
     гласит             
           из слова из нашего,
а мы,
     пролетарии,                 
                двигатели пера.
Машину
      души
          с годами изнашиваешь.
Говорят:
        — в архив,
                  исписался,
                            пора! —
Всё меньше любится,
                   всё меньше дерзается,
и лоб мой
         время
              с разбега крушит.
Приходит
        страшнейшая из амортизаций —    
амортизация              
           сердца и души.
И когда
       это солнце         
                 разжиревшим боровом
взойдёт над грядущим
                    без нищих и калек, -
я
 уже
    сгнию,              
          умерший под забором,
рядом                           
     с десятком           
               моих коллег.
Подведите
         мой
            посмертный баланс!
Я утверждаю
           и — знаю — не налгу:
на фоне
       сегодняшних
                   дельцов и пролаз
я буду
      — один! —
                в непролазном долгу.
Долг наш —
          реветь
                медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
                 у бурь в кипеньи.
Поэт
    всегда
           должник вселенной,
платящий
        на горе
               проценты
                       и пени.
Я
 в долгу
         перед бродвейской лампионией,
перед вами,
          багдадские небеса,
перед Красной Армией,           
                    перед вишнями Японии —
перед всем,
          про что
                 не успел написать.
А зачем
       вообще
             эта шапка Сене?
Чтобы — целься рифмой
                     и ритмом ярись?
Слово поэта —
             ваше воскресенье,
ваше бессмертие,
               гражданин канцелярист.
Через столетья                                     
              в бумажной раме
возьми строку
             и время верни!               
И встанет
         день этот
                  с фининспекторами,
с блеском чудес
               и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убеждённый житель,
выправьте
         в энкапеэс.
                    на бессмертье билет
и, высчитав
           действие стихов,
                           разложите
заработок мой
             на триста лет!
Но сила поэта
             не только в этом,
что, вас
        вспоминая,
                 в грядущем икнут. 
Нет!
    И сегодня
             рифма поэта —
ласка,
     и лозунг,
             и штык,
                   и кнут.
Гражданин фининспектор,
                       я выплачу пять,
все
   нули
       у цифры скрестя!
Я
 по праву
         требую пядь
в ряду
      беднейших
               рабочих и крестьян.
А если
      вам кажется,
                  что всего делов —
это пользоваться
                чужими словесами,
то вот вам, товарищи,
                     мое стило,
и можете
        писать
              сами!

Товарищу Нетте - пароходу и человеку

Я недаром вздрогнул.
                    Не загробный вздор.
В порт,
      горящий,
              как расплавленное лето,
разворачивался
              и входил
                      товарищ "Теодор
Нетте".
Это — он.
         Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
— Здравствуй, Нетте!
                    Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                   канатов и крюков.
Подойди сюда!
             Тебе не мелко?          
От Батума,
          чай, котлами покипел...
Помнишь, Нетте, —
                  в бытность человеком
ты пивал чаи
            со мною в дипкупе?
Медлил ты.
          Захрапывали сони.
Глаз
    кося
        в печати сургуча,
напролёт
        болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
               стихи уча.
Засыпал к утру.
               Курок
                    аж палец свел...
Суньтеся —
           кому охота!
Думал ли,
         что через год всего
встречусь я
           с тобою —
                     с пароходом.
За кормой лунища.
                 Ну и здорово!
Залегла,
        просторы надвое порвав.
Будто навек
           за собой
                   из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                 светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                     верят средне.
"Мало ли что можно
                  в книжке намолоть!"
А такое —
         оживит внезапно "бредни"
и покажет
         коммунизма
                   естество и плоть.
Мы живём,
         зажатые
                железной клятвой.
За нее —     
        на крест,
                 и пулею чешите:
это —
     чтобы в мире
                 без Россий,
                           без Латвий
жить единым
           человечьим общежитьем.
В наших жилах —
               кровь, а не водица.
Мы идём
       сквозь револьверный лай,
чтобы,
      умирая,
            воплотиться
в пароходы,
           в строчки
                    и в другие долгие дела.
________________                    
Мне бы жить и жить,
                   сквозь годы и мчась.
Но в конце хочу —
                 других желаний нету —
встретить я хочу
                мой смертный час
так,
    как встретил смерть
                       товарищ Нетте.
1926 ---------------

Теодор Нетте — советский дипкурьер, убитый контрразведчиками при защите диппочты в поезде на территории Латвии. Его именем назван один из пароходов Черноморского флота.
Р. Якобсон — лингвист и стиховед, представитель формалистической школы в литературоведении.

----------------

Сергею Есенину

Вы ушли,
        как говорится,
                      в мир иной.
Пустота...
          Летите, в звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
               ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,                 
            это
               не насмешка.
В горле
        горе комом —
                    не смешок.
Вижу —
      взрезанной рукой помешкав,
собственных
           костей
                 качаете мешок. 
— Прекратите!
             Бросьте!
                     Вы в своем уме ли?
Дать, чтоб щёки
               заливал
                      смертельный мел?!
Вы ж
    такое
         загибать умели,
что другой
          на свете
                  не умел.
Почему?
       Зачем?
             Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                 — Этому вина
то...
     да сё...
             а главное,
                       что смычки мало,
в результате
            много пива и вина. —
Дескать, заменить бы вам
                        богему
                              классом,
класс влиял на вас,
                   и было б не до драк.
Ну, а класс-то
              жажду
                   заливает квасом?
Класс — он тоже
               выпить не дурак.
Дескать,
        к вам приставить бы
                           кого из напостов —
стали б 
       содержанием
                  премного одарённей.
Вы бы 
     в день
           писали
                 строк по сто,
утомительно
           и длинно,
                    как Доронин.
А по-моему,
           осуществись
                      такая бредь,
на себя бы
          раньше наложили руки.
Лучше уж
        от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
          нам
             причин потери
ни петля,
         ни ножик перочинный.
Может,
      окажись
             чернила в "Англетере",
вены
    резать
          не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                         бис!
Над собою                    
         чуть не взвод
                      расправу учинил.
Почему же
         увеличивать
                    число самоубийств?
Лучше
     увеличь
            изготовление чернил!
Навсегда                    
        теперь     
              язык
                  в зубах затворится.
Тяжело
      и неуместно
                 разводить мистерии.
У народа,
        у языкотворца,
умер
    звонкий
           забулдыга подмастерье.
И несут                       
       стихов заупокойный лом,
с прошлых
         с похорон
                  не переделавши почти.
В холм
      тупые рифмы
                 загонять колом —
разве так
         поэта
              надо бы почтить?
Вам
   и памятник еще не слит, — 
где он,
      бронзы звон
                 или гранита грань? —
а к решеткам памяти
                   уже понанесли
посвящений 
          и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
        в платочки рассоплено,
ваше слово
          слюнявит Собинов,
и выводит
         под берёзкой дохлой —
"Ни слова,
         о дру-уг мой,
                      ни вздо-о-о-о-ха".
Эх,
   поговорить бы иначе
с этим самым
            с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
               гремящим скандалистом:
— Не позволю
            мямлить стих
                        и мять!
Оглушить бы
           их
             трехпалым свистом
в бабушку
         и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                бездарнейшая погань,
раздувая
        темь
            пиджачных парусов,
чтобы
     врассыпную
               разбежался Коган,
встреченных
           увеча
                пиками усов.
Дрянь
     пока что
             мало поредела.
Дела много —
            только поспевать.
Надо
    жизнь
         сначала переделать,
переделав —
           можно воспевать.
Это время —
           трудновато для пера,
но скажите                     
          вы,
             калеки и калекши,
где,
    когда, 
         какой великий выбирал
путь,
     чтобы протоптанней
                       и легше?
Слово —
       полководец
                 человечьей силы.
Марш!
     Чтоб время
               сзади
                    ядрами рвалось.
К старым дням
             чтоб ветром
                        относило
только
      путаницу волос.
Для веселия
           планета наша
                       мало оборудована.
Надо
    вырвать
           радость
                  у грядущих дней.
В этой жизни
            помереть
                    не трудно.
Сделать жизнь
             значительно трудней.
1926

Стихи о советском паспорте

Я волком бы
           выгрыз     
                 бюрократизм.
К мандатам
          почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
                        катись
любая бумажка.
              Но эту...
По длинному фронту
                  купе
                      и кают
чиновник
        учтивый
               движется.
Сдают паспорта,
              и я
                 сдаю
мою
   пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
                   улыбка у рта.
К другим —
          отношение плёвое.
С почтеньем
           берут, например,
                           паспорта
с двуспальным
             английским лёвою.
Глазами
       доброго дядю выев,
не переставая
             кланяться,
берут,
      как будто берут чаевые,
паспорт
       американца.
На польский —
             глядят,
                    как в афишу коза.
На польский —
             выпяливают глаза
в тугой
       полицейской слоновости —
откуда, мол,  
            и что это за         
географические новости? 
И, не поверяув
              головы кочан
и чувств
        никаких
               не изведав,
берут,
      не моргнув,
                 паспорта датчан
и разных                        
        прочих
              шведов.
И вдруг,
        как будто
                 ожогом,        
                        рот
скривило
        господину.
Это
   господин чиновник
                     берёт 
мою
   краснокожую паспортину.
Берёт —
       как бомбу,              
                 берёт — 
                        как ежа,
как бритву
          обоюдоострую,      
берёт,
      как гремучую
                  в 20 жал      
змею 
    двухметроворостую. 
Моргнул   
       многозначаще
                   глаз носильщика,
хоть вещи
         снесёт задаром вам.   
Жандарм
       вопросительно
                    смотрит на сыщика,
сыщик
     на жандарма.
С каким наслажденьем
                    жандармской кастой
я был бы
        исхлёстан и распят -  
за то,
      что в руках у меня 
                        молоткастый,
серпастый
         советский паспорт!
Я волком бы
           выгрыз
                 бюрократизм. 
К мандатам
          почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
                        катись
любая бумажка.            
              Но эту...
Я
 достаю
       из широких штанин
дубликатом
          бесценного груза.      
Читайте,
        завидуйте,
                  я —               
                     гражданин
Советского Союза.
1929

Хорошее отношение к лошадям

Били копыта,
Пели будто:
- Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала!
- Упала лошадь! -
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,
течет по-своему...

Подошел и вижу -
За каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...

И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
"Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".
Может быть,
- старая -
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось -
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
1918

Послушайте!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки
                         жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
1914

Нате!

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.
1913

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
1913

ЗАГАДКИ
Мальчик отгадывает загадку
НОВОСТИ САЙТА