Сочинения Далее

Калевала - великая поэма Севера

В 1985 году исполнится 150 лет со времени выхода в Финляндии маленького сборника народных песен. В книге было 32 песни — руны, как назвал их составитель. Книжечка имела по-научному обстоятельное заглавие: «Калевала, или старые руны Карелии о древних временах финского народа». Тираж ее был 500 экземпляров.

В те времена мало кого можно было удивить новой фольклорной публикацией: сборники песен, переделки сказок, беллетризованные истории «из народной жизни» печатались по всей Европе. И, однако, слово «Калевала» стало символом национальной культуры для карел и финнов. С выходом этого сборника стало ясно, что великий эпос существовал не только у древних греков, — народ, который греки не включали даже в число варваров просто потому, что не знали о нем ничего, дал миру поэму, равную «Илиаде» или «Одиссее».

Но почему же «Илиаду» или «Одиссею» тысячелетиями заучивали в школах, знание Гомера считалось мерилом культурности человека, а «Калевалу» не знали даже на ее родине? Нет, она не была забыта и обнаружена в каком-нибудь древлехранилище, как многие античные или средневековые поэмы. До 1835 года ее просто не существовало. Тысячи рун пелись народными певцами, но каждая песня жила сама по себе.

За пять лет до выхода «Калевалы» русский поэт Федор Глинка написал поэму «Карелия». Величественную и грустную картину рисует он:

Пастух иль рыбарь на скалах
Поет таинственные руны,
Уж непонятные для нас!
И часто в полуночный час
Звучат под шум дубравный струны,
И движется в его руках
Созданье бога Вейнамены,
Преданья рун ему бесценных;
Убереглись они в веках...

Сделать эти преданья «понятными для нас», сделать так, чтобы карельские руны убереглись и для будущих веков, смог провинциальный врач из северной Карелии Элиас Лённрот.

Лённрот родился в семье сельского портного в 1802 году, еще в те времена, когда Финляндия принадлежала Швеции. Хотя в 1809 году финские земли отошли к Российской империи, в культурной жизни страны мало что изменилось. Население резко делилось на две группы: крестьяне — финны и карелы, горожане — шведы. Слова «швед» и «финн» означали не столько национальность, сколько социальную принадлежность. Шведская культура считалась высшей, финская и рассматривавшаяся как ее часть карельская вообще культурой не считались. Впрочем, стать шведом было не слишком трудно: достаточно было выучить шведский язык, надеть городское платье и заниматься чем угодно, только не крестьянским трудом. Фамилии при этом рекомендовалось придать шведскую или немецкую форму. Точно так же дело обстояло в Эстонии и Латвии, только там место шведов занимали немцы: «чиновник», «помещик», «горожанин», «немец» — были равнозначными словами, как и «крестьянин», «батрак», «эстонец» или «латыш». Недаром говорилось, что при последней нужде можно «пойти к немцу в латыши».

Финского языка как бы и не существовало — в школах его не учили, литературы на нем не было. 12-летний Лённрот, поступив в школу, должен был, чтобы понимать учителей, одновременно с прочими предметами учить шведский язык. Впрочем, и правда — литературный финский язык еще не существовал. Этот язык, поднимающийся над диалектами, создавали Лённрот, его друзья и последователи. В борьбе против ассимиляции нарождающаяся интеллигенция — по виду шведская, по происхождению и памяти финская—обратилась к народной традиции, к этнической самобытности. Все чаще слово «народ» звучало не презрительно, а — у кого умиленно, у кого упрямо и гордо. В XVIII и в начале XIX века в Европе, особенно в Германии, романтизм создал образ «народного поэта», чувствующего силу и красоту «дикой природы», «естественных чувств» и, конечно, народных преданий. Таких «народных поэтов» находили в истории, порой создавали за них и песни. В конце XVIII века шотландский поэт Макферсон издал под именем «древнего барда Оссиана» цикл поэм. Подделка вскоре была разоблачена, но шотландцы не разлюбили эти поэмы.

Но то поэты — «избранники богов»! А народ? И до Лённрота собирали и печатали народные песни. В 1820 году профессор Рейнгольд фон Беккер издал несколько рун о Вяйнямёйнене, объединив их в единый цикл. В 1821-1830 годах выходят пятью выпусками «Древние руны и новые песни финского народа», которые Захария Топелиус записывал с 1803 года. Лённрот потом вспомнит их добрым словом.

Что ж, эти песни воспринимались публикой, может быть, и с интересом: и у нас под боком есть экзотика! Однако даже сравнить эти руны с поэмами Гомера никто бы не посмел.

А между тем как раз в эти годы обе гомеровские поэмы стали предметом не только поклонения, но и серьезных споров. После их критического разбора Ф. А. Вольфом в конце XVIII века утвердилось мнение, что сам Гомер сложил только «ядро» «Илиады» и «Одиссеи»; разрозненные же песни были объединены и получили свой окончательный вид лишь при Писистрате, афинском тиране VI века до н. э., установившем ежегодные чтения этих поэм. Другие утверждали, что, наоборот, Гомер свел воедино те песни о Троянской войне и о странствиях Одиссея, что аэды исполняли до него.

Так или иначе, горячо обсуждалась возможность объединения кем-то (одним человеком или группой редакторов) в единую эпопею разрозненных песен, в массе своей (более или менее бесформенной) образующих эпос. Но только два человека в XIX веке поверили в Гомера так, что их жизнь обрела смысл и бессмертие. Лённрот создал «Калевалу», Шлиман нашел Трою.

Лённрот сознательно мерил «Калевалу» по высоким образцам. Лично непритязательный человек, он без ложной скромности давал в частном письме такую оценку своему труду: «Возможно, наши потомки оценят впоследствии такой сборник столь же высоко, сколь готы «Эдду» или греки и римляне, если и не как Гомера, то как Гесиода». Задним числом, понимая самобытность «Калевалы», даже досадно видеть, как все стремились подогнать ее под мерку гомеровских поэм. Академик Я. К. Грот, друживший с Лённротом и высоко ценивший его, не преминул подчеркнуть в посвященном «Калевале» докладе, что «этот финский эпос принадлежит к одному разряду с обеими поэмами Гомера и наглядно объясняет нам их происхождение. Сущность содержания его составляет вражда между двумя народами, как у Гомера между греками и троянцами». Вот тут Грот и ошибся — «Калевала» не воинский эпос, а ошибся как раз из-за того, что хотел найти сходство с поэмами Гомера. Впрочем, и сам Лённрот не удерживался от такого соблазна. Но вкус к родной поэзии, близость к ней позволили Лённроту понять ее самобытное величие. «Калевала» не стала имитацией ни «Эдды», ни Гомера или Гесиода — и в этом огромная эстетическая заслуга Лённрота.

А знания народной поэаии ему было не занимать. Окончив в 1827 году университет, он начинает собирать в северной Карелии деревенские песни. Уже в 1829 году появляется первый выпуск сборника «Кантеле» (всего до 1831 года выйдет четыре книжки). С 1833 года: он на 20 лет становится врачом в провинциальном городке. За эти годы он совершил 10 поездок в Карелию, настоящих фольклорных экспедиций. Уже в 1833 году у него готов цикл рун; пока еще они группируются вокруг насмешника, женолюба и задиры Лемминкяйнена. Но в этом же году Лённрот подготовил еще больший цикл, в центре которого — фигура старого мудреца Вяйнямёйнена, и сборник свадебных песен. Все эти материалы впоследствии войдут в «Калевалу».

1834 год — год высшей удачи для Лённрота. В Ладвозере он встречает народного рунопевца Архипа Перттунена. И прежде и потом он слушал хороших сказителей, но равного Перттунену по знанию рун, по выразительности исполнения — никогда.

На основе подготовленных ранее циклов и записей Перттунена в следующем, 1835 году Элиас Лённрот выпускает сборник «Калевала». В книге пока еще только 32 руны, 12 078 стихов. Это так называемая «Старая Калевала». «Новая», в том виде, в каком она известна всему миру, выйдет только в 1849 году. В ней будет уже 50 рун (Лённрот поменяет местами некоторые пеени «Старой Калевалы» и добавит новые записи) общим количеством 22 795 стихов. Новый вариант особенно обогатится заговорами (почти в каждой руне), лирическими и свадебными песнями. Вдвое больше станет цикл песен о Лемминкяйнене; появится богатырь-изгой Куллерво (в «Старой Калевале» была только песня о его пастушестве). Но, как и в первом варианте, основное внимание: составителя привлекает быт — опоэтизированный, но такой реальный быт крестьян.

В предисловии к варианту 1849 года Лённрот писал: «...вероятно, текст этого издания более не изменится, потому что, кажется, уже нельзя найти новых, рун: все местности, где еще поют руны, тщательно исследованы». В первом он не ошибся — текст «Новой Калевалы» стал каноническим. Но новые руны постоянно обнаруживались — и в Финляндии, и особенно в Карелии. С 1909 года по 1948 год финские филологи опубликовали многотомное собрание «Старые и новые руны Карелии», где собраны и записи современников Лённрота, и более поздние. Не один десяток сборников рун, в том числе записей советского времени, вышел в СССР. Некоторые из этих рун подтверждают опасения Лённрота: он предвидел, что «Калевала» сама будет влиять на народные песни — ей станут подражать, видя в ней упорядоченность, образец, — так, как литературный язык влияет на наречия. Но «Калевала» оставила следы не во всех народных рунах; много есть и иных вариантов. К тому же сама «Калевала» стала фактом национальной культуры. Из фольклора она вышла и в фольклор возвращается, не уничтожая его.

Жизнь Лённрота — это борьба за утверждение народной культуры. До 1884 года, до смерти, он выпускает сборник лирических песен «Кантелетар» — «Дочь кантеле» (1840 г.), «Пословицы финского народа» (1842 г.), «Загадки финского народа» (1844 г.), «50 рун Пааво Кархонена» (1848 г.), «Старинные финские заклинания» (1880 г.). Это — только фольклор, а были и словари, и книги о народной медицине, была и пропаганда финского языка, и работа в основанном им же вместе с поэтом Ю. Л. Рунебергом еще в 1831 году Финском литературном обществе, и преподавание с 1853 года в Гельсингфорсском университете. Впрочем, повсюду он встречал доброжелателей и помощников. Еще с выхода «Старой Калевалы» молодые финские интеллигенты начинают жадно собирать новые руны — в значительной мере из этих коллекций и составится потом полная «Калевала».

Лённроту повезло — он пришел в нужное время и не узнал горечи одиночества предтечи. «Калевала» появилась, когда уже схлынула первая волна романтизма начала XIX века, который, однако, привил грамотной публике доверие к народному творчеству. А неоромантизм конца XIX века сделал «Калевалу» символом национальной культуры наравне с воспетым в той же «Калевале» кантеле.

«Калевала» стала для набиравшей силу молодой финской буржуазии свидетельством собственной самобытности, зримым подтверждением существования истории финского народа, доступной эстетическому восприятию эпопеей. На национальном этапе, когда отмирает эпос (рунопевцы жаловались Лённроту, что руны в народе помнят все меньше и меньше), не творящая, а потребляющая этот эпос буржуазия, носительница не местного, а общенационального чувства, нуждается в логичной, связной эпопее. Такую легче понять, чем разрозненные песни. Буржуазная нация порывает с традиционным, закоснелым обществом, но ей нужно как-то ощущать свою связь с «корнями», заполнить пустоту, образовавшуюся на месте разрыва с реальной традицией, каким-то идеальным заменителем. Е. А. Баратынский, наблюдая торжество капитализма в Европе, писал безотрадно:

Век шествует путем своим железным;
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.

Эти строки часто приводят, говоря о бездушности машинного прогресса. Но ведь в них — такая же схема, общая линия, как схема рационалистов-технологов. Национальным культурам оказались нужны не только младенческие, но и довременные «сны» поэзии. За финским народом отрицалось право на историю — осознавшая себя частью единой нации финская интеллигенция нашла в «Калевале» свидетельство глубинности своей истории, прекрасно выраженное поэтически.

Все же, строго говоря, «Калевала» не стала народной эпопеей в научном смысле слова. Внешне она кажется связной, повествование идет, то отходя в сторону, то возвращаясь, от события к вытекавшему из него событию; но эта стройность — результат работы составителя. Как раз там, где циклы рун о том или ином герое соединяются, там, где появляется претензия на объединенность всех 50 рун — «Калевала» перестает быть фольклором и становится литературой. Эпос часто не дает объяснений, почему произошло то-то и то-то, а Лённрот пытался построить повествование логично. В письме к Я. К. Гроту от 12 февраля 1882 года он так определял созданную им композицию «Второй Калевалы»: «В песнях 1—10 теперь рассказывается о Вяйнямёйиене, Юкагайнене и Ильмаринене без какого-либо разрыва в содержании. В связи с этим далее следует сватовство в Похъёле, которое дает повод к появлению неустрашимого Леммиккяйнена, также пытающегося посвататься к прекрасной девушке из Похъёлы (песни 11—15). После неудачи Леммиккяйнена Вяйнямёйнен и Ильмаринен выступают снова и продолжают свое сватовство, которое наконец кончается счастливо для последнего, после чего была отпразднована пышная свадьба (песни 16—25). Решение Лемминкяйнена отомстить за то оскорбление, которое он, по его мнению, получил, является переходом к описанию подвигов Лемминкяйнена, рассказанных в песнях 26-30. Вслед за этим в песнях 81-36 следуют руны о Куллерво, составляющие эпизод, который хотя и не находится в близкой связи с прочими, но и не стоит совсем изолированно, если обратить внимание на то, что Куллерво был виновником смерти столь восхваляемой в предыдущих песнях девушки из Похъёлы. Это обстоятельство вместе с оскорблением, которое Ильмаринен получил в Похъёле вследствие этого (песня 38-я, стихи 45—64), способствовало возникновению враждебных отношений между Калевалой и Похъёлой, что, главным образом, описывается в последующих песнях (37-я — 49-я). Кроме этой связи с другими песнями, которую так часто не замечают, в эпизоде о Куллерво есть краткое пояснение взглядов Вяйнямёйнена на воспитание детей (песня 36, стихи 349—368). Последняя песня, в которой говорится об отъезде Вяйнямёйнена, имеет в виду отступление язычества перед новым христианским учением, так как исчезновение язычества послужило причиной удаления Вяйнямёйнена».

Однако эти слова выражают не столько результат работы Лённрота, сколько его желание. Он не смог насильственно втиснуть в композиционную схему все богатство рун. Даже для современного читателя, желающего, чтобы в книге все было оправдано и объяснено, богатство каждой руны, насыщенность ее реалиями, красота стиха закрывают, как узорной тканью, рационально выстроенный каркас. Лишь оторвавшись от книги, можно заметить, что в первых песнях искусственно нагнетается составителем вражда «сынов Калевы» к Похъёле, что цикл Куллерво не связан с рассказом о главных героях и даже стилистически ему чужд, что отдельные циклы соединены лишь фразами вроде «скажем мы теперь об Ахти» (р. 11), и т. д. Лённрот верил в первоначальное единство эпоса и пытался восстановить это единство. Но, как заметил Горький, «он не переделывал народных легенд, а воссоздавал их, потому что сам был народ».

Лонгфелло, написав в подражание «Калевале» свою «Песнь о Гайавате», создал прекрасную поэму, ко не эпос, потому что, при всей его любви к индейскому фольклору, он был челоаеком иной культуры. Лённрот же работал для родного народа, частью которого был сам.

По этой же причине последователи Лённрота — Ф. Крейцвальд в Эстонии и А. Пумпур в Латвии — смогли, идя по его следам, свести народные эпические песни эстонцев и латышей в эпосы «Калевипоэг» и «Лачплесис», ставшие для их народов тем же, чем «Калевала» для карел и финнов.

Восприятие народного эпоса в русской национальной культуре приняло несколько иные формы. В те же 30-е годы XIX века, когда Лённрот и его товарищи собирали карельские руны, русские интеллигенты активно записывали народные песни, сказки, былины. Как и в Финляндии, народный эпос в России стал одним из аргументов в споре о богатстве и самобытности русской культуры, русской истории. Однако сложилось так, что требования исправлять, подчищать фольклор, втискивать его в заранее заданную схему исходили из лагеря официального, представлявшего наиболее консервативные — а то и реакционные — круги николаевской России. Схема же была известна: «православие, самодержавие, народность»; и православие и народность, естественно, толковалисв лишь в казенном смысле. Эти круги не смогли создать подобного «Калевале» свода русского эпоса как раз потому, что они «не были народом», если перефразировать выражение Горького. А демократы: Языковы, Петр Киреевский, поздней — Рыбников, Гильфердинг и другие — и не стремились давать искусственный, олитературенный вариант народной поэзии. Они почувствовали эстетическую ценность эпоса и лирики в том виде, как те живут в народе. Для русских демократов, в отличие от тех, кто пытался по былинам реставрировать образ жизни князей и княжеской дружины, важнее было видеть, по словам Ивана Киреевского, как «из оживленных памятников нашей древней словесности воскресает вся древняя история нашего отечества — не та история, которая заключается в сцеплении войн и договорах, в случайных событиях и громких личностях, но та внутренняя история, из которой, как из невидимого источника, истекает весь разум внешних движений». Понимание самоценности народной поэзии уберегло собирателей от попыток беллетризации былин: в результате появились замечательные сборники, дающие неискаженное представление и о русском народном языке, и о понимании народом собственной истории.


Сейчас, через 150 лет после выхода «Калевалы», несомненно, что она cтала не только эстетическим памятником, но и фактом истории народа. Но все же — можно ли из нее самой узнать что-либо об истории финнов и карел, или все в ней «басни и кощуны», как говорилось о русских языческих сочинениях?

Попытки воспользоваться «Калевалой» как памятником политической истории, надо честно сказать, успеха не принесли. В лучшем случае на время побеждала чья-то авторитетная точка зрения, до появления нового авторитета. Примером может послужить спор о том, где находилась Похъёла — враг «страны Калевы», куда совершаются походы за женами и за богатством. На более или менее убедительные доводы в этом споре ушло, вероятно, больше чернил, чем на все записи рун. Глава финской фольклорной школы К. Крон и его последователи особенно хотели видеть в песнях о борьбе с Похъёлой описание победоносных плаваний финских викингов в богатые землн. Похъёлу помещали и на острове Готланд, и на западе Балтики; сам Лённрот видел в Похъёле полулегендарную «Великую Биармию». Лапландия, конечно, тоже числилась в списках — ведь в рунах Похъёла прямо отождествляется с ней; значит, речь идет о военных экспедициях на север.

Все эти поиски «страны мрака» не имеют под собой прочного основания, так как исходят из заведомо неправильного представления о сути «Калевалы»: если это эпос, то — как и все прочие древние и средневековые эпические сказания — он должен повествовать о воинах, их подвигах и походах. Но особенность «Калевалы» в том, что это — поэма о труде, а не о воинах. Викингов здесь нет, как ни ищи. Даже те воины, что появляются в ее песнях, — они воины только на время, и характерных для, например, «Песни о Нибелулгах», «Песни о Роланде» или тех же гомеровских поэм детальных описаний боя, любования ударом воина или отражением удара здесь не найти. Воины «Калевалы»— это рыбаки или земледельцы, взявшиеся за оружие. Вот такого рода исторические сведения из поэмы можно получить.

То, что в «Калевале» Похъёла отождествляется с исторической Лапландией, кстати, говорит лишь о том, что в то время, когда были записаны руны, у большинства певцов и их слушателей преобладало такое представление. Лапландские колдуны были знамениты не только среди соседей-карел, но и в России. После убийства Лжедмитрия I, когда объявились следующие самозванцы, по Москве ходили слухи, что Гришка Отрепьев воскрес, так как был колдун, а чародейству выучился «у лапонцев». Впрочем, и карельские колдуны, на Руси пользовались не меньшей славой (в «Калевале», кстати, их заклинания сильнее похъёланских). Курбский объяснял жестокость Ивана Грозного тем, что тот родился лри помощи нечистой силы: его отец «Василий с законопреступною женою, юною сущею, сам стар будучи, искал чаровник презлых отовсюду, да помогут ему к плодотворению... О чаровниках же оных так печашеся, посылающе по них тамо и овамо, аж до Корелы... и оттуда провожаху их к нему».

Скорее же всего, Похъёла, «страна мрака», — это название для любой чужой земли. Архаическое мышление делит человечество на две половины: «мы» и «они». «Мы» живем в людском, упорядоченном мире, в центре земли (в «Эдде» мир людей — Мидгард, «срединный город»); у большинства первобытных народов самоназвание и значит «люди». «Они» живут в непонятном, опасном, темном мире (в «Эдде» — Утгард), и «они» обычно — всякая нечисть, демоны, карлики, великаны и колдуны, от которых нельзя ждать добра.

Песни «Калевалы» историчны, но не политически,, а этнографически. В них поется не о государстве и вождях, а о народе: его быте, его мировоззрении. К тому же, как справедливо отметил В. Я. Евсеев, советский филолог, много лет отдавший изучению «Калевалы», «руны же только своеобразно отразили в себе историю карельского и финского народов, но и сами имеют свою историю». Песни, например, германского эпоса исполнялись профессионалами-скальдами в кругу дружинников, при дворах воинской аристократии, — так же как «гомеровские» песни о подвигах аэды пели на пирах царей или тиранов. Руны же «Калевалы» пелись в крестьянских избах, для рыболовов, пастухов и землепашцев, и так же, как бойцы слушали о мельчайших деталях рыцарского поединка с полным пониманием происходящего, так и крестьяне не уставали находить в песне подробности сельского быта. Рыцарь бы прогнал со двора певца, который попробовал бы часами петь ему о мужиках, — так что по насыщенности руны описанием именно крестьянского труда мы можем понять, в каком кругу она была сложена и исполнялась. Если же и забредали в нее случайные рассказы о войне, то они так и не получали развития. Разве что в цикле песен о Куллерво больше таких деталей, да и то в «Калевале» добрая половина этого цикла занята текстом заклинаний ила подробностями опять-таки крестьянского быта.

Лённрот искренне верил, что восстанавливает первоначально существовавший эпос, в котором повествовалось в поэтической форме о реальной истории; руны, в его представлении, были как бы осколками разбившегося эпоса-Сампо, и каждая рассказывала лишь о каком-то одном событии, да и то не всегда сохранив память о смысле этого события. Мы теперь знаем — благодаря работе фольклористов, среди прочего, и над сравнением «Калевалы» и народных рун, — что «первоначального единства» эпоса не было: на фоне общего народного мировоззрения складывались отдельные руны, которые условно можно объединить в цикл, сложить мозаику «Калевалы». А «Калевала» мозаична. Выше говорилось об искусственном сведении Лённротом в единую поэму нескольких персонажей, вокруг которых он группирует циклы песен. Но дело также в том, что в «Калевале» совмещаются (как, впрочем, и в народных рунах) разные временные пласты. Общий фон здесь очень архаичен: магические заклинания; в обществе — полное отсутствие каких-либо упоминаний о государстве, есть только родовые собрания для войны и пира; единственная объединяющая людей сила — род, причем можно подозревать, что род в самой ранней форме — материнский. Роль женщины в «Калевале» очень высока: об этом свидетельствуют и рассказы о партеногенезе — девственном зачатии (Ильматар, Ловьятар, Марьятта), и роль матери Лемминкяйнена или «хозяйки Похъёлы». Конечно, в эпосе отражаются более древние общественные отношения, чем во время исполнения: ведь эпос — это память, речь здесь идет о прошлом.

Еще одна черта, свидетельствующая о стадиальной древности «Калевалы»: построение образов. Универсализация, свойственная мифологическому мышлению, в каждой руне проявляется как стремление добавить новое — пусть даже почти синонимичное — определение к уже данному, показать другую сторону предмета. Певец как будто не доверяет своей способности точно назвать вещь, как будто боится: назовет вот так, а окажется, что неверно. Тогда — ошибка, тем более несомненная, чем точнее будет выбранное слово. Если вспомним о магическом значении рун, то можно понять, что это — не только эстетическое желание полюбоваться образом со всех сторон. Поэтому рунопевец как бы играет в «так, да не так»: сказал, да не до конца, вот еще добавлю. В руне 6 Ёукахайнен ждет Вяйнямёйнена не просто «все время», а «Утром, вечером сидит ои. /Стережет он в час полудня»; не «везде», а «Поджидает под окошком, /Стережет в углу забора, /Слушает в конце дороги /И высматривает в поле»; наконец, «Что-то черное заметил, /Что-то синее на море». Лексика уже точна, а мышление еще расплывчато, и сказитель нагромождает много конкретных слов, не умея (или боясь) употребить одно абстрактное, — нагромождает столько, что они начинают терять конкретность и так выражают общее понятие. Точность понятия создается не через употребление одного многозначного слова, а через сцепление слов одного и того же ряда. Читая эти перечисления, мы как будто чувствуем напряженную борьбу консервативного архаического образного мышления и динамичной лексики. Название той или иной птицы, зверя — знают, но видно, что некоторые образы сложились тогда, когда не очень-то понимали, что такое «вообще птица», «вообще дерево» и зачем нужны слова для их обозначения: «Взял из куньего мешочка, /Взял из лапки белки желтой, /Летней шкурки горностая» (р. 2) — т. е. из сшитого из шкурки мешочка; «И сосна ей так сказала, /Дуб ответил неохотно (р. 15) — т. е. деревья.

Также попытки выразить понятие пошире, усилить через повторение вроде бы синонимичных или немного отличающихся слов характерно, конечно, не только для карельского эпоса. В одной из русских былин супротивник ругает Петроя Петровича: «Ах ты, старая базыга новодревняя!» Три раза повторяются определения со значением «старый», и на всякий случай («а вдруг ошибся, тогда ругань пройдет мимо») добавлено, что «новый».

В этом аспекте получает разгадку вызывавший недоумение у многих читателей «Калевалы» оборот, часто встречающийся в ее рунах: такая же игра с числами. Только певец назовет число, как в следующей строке прибавит большее:

Между пнями двух деревьев,
Между трех корней березы (р. 9);

Шесть кукушек размещает,
Птичек семь голубоватых (р. 18);

Пять жердей ее ломает,
Семь шестов ее высоких (р. 26).

Прежде всего: такой прием присущ не только «Калевале». Если вспокннм, что он встречается, например, в Притчах Соломона («Вот три ненасытимых, и четыре, которые не скажут: «довольно»!..»; «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю...»; «От трех трясется земля, и четырех она не может носить...»), то станет понятно, что это — общая черта архаического мышления. Возрастание цифр, во-первых, выражает то же стремление охватить число пошире, не ограничиться; во-вторых, придает динамизм довольно-таки медленному по ритму действию руны.

Еще одна черта языка «Калевалы», которую пытались истолковать только исторически, может быть рассмотрена с эстетической точки зрения: употребление финских слов (часто искаженных, так что ясно, что дело идет не о личном нововведении певца, а о традиции) в карельских рунах. Интересно, что в «Илиаде» и «Одиссее» сочетаются два диалекта: живой, разговорный ионический — и эолийский, воспринимавшийся слушателями как архаичный. Возможно, таково же соотношение в «Калевале» карельской и финской лексики. Речь идет даже не о временной устарелости, а о том, что некоторая лексическая отстраненность от бытовой речи придает торжественность песне, делает ее эстетическим явлением.

«Калевала» стадиально, пожалуй, самый древний из известных нам эпосов. Впрочем, и в ее тексте мы можем заметить развитие истории финнов и карел. Если в борьбе Вяйнямёйнена и Лоухи выражены ранние представления о жизни природы и общества как соперничестве добрых и злых («своих» и «чужих») колдунов, то в рунах об Ильмаринене мы видим более или менее детальное описание кузнечного ремесла; тот же Вяйнямёйнен — рыбак, он и Ильмаринен — пахари. В некоторых рунах упоминаются рабы — военнопленные или долговые. В песнях же о Куллерво, стадиально самых поздних, как заметил В. Я. Пропп, «с одной стороны, можно видеть войну между родами, с другой — борьбу батрака-пастуха или даже раба против своих угнетателей. Тем самым «Калевала», прославленная главным образом как древний мифологический эпос, в нашем сознании становится эпосом борьбы от древнейших времен до современности». И такая история, пожалуй, ближе и понятнее советскому читателю, чем та, по которой Лённрот расположил руны: от сотворения мира до христианизации Калевалы.

Историческое развитие от низших стадий хозяйства к высшим олицетворяется в рассказе об изготовлении Сампо. Споры о том, что такое Сампо, идут с самого появления «Калевалы». Народные рунопевцы не могли ответить на расспросы Лённрота, что такое Сампо, о котором они поют. Но вспомним перечень предметов, выходивших из горнила Ильмаринена (р. 10): на первый день — лук, на второй — челнок, на третий — корова, на четвертый — плуг. Собственно, они и должны были получиться ио предметов, использованных для изготовления Сампо Ильмариненом: он взял «Конец пера лебедки, /Молока коров нетельных, /От овечки летней шерсти, /Ячменя зерно прибавив». Здесь несомненно перечислены разные стадии развития традиционного хозяйства, сосуществовавшие во времена сложения «Калевалы»: охота, рыболовство, скотоводство и земледелие. Сампо, тем самым, вершина развития: оно совмещает в себе все эти виды хозяйства (а время записи — XIX век — видно в том, что Сампо дает не только муку и соль, но и деньги).

Разностадиальность хозяйства «сынов Калевы», видная в поэме, и связанных с определенной стадией развития общества верований в какой-то мере определили и многожанровость «Калевалы». Каждый жанр фольклора появлялся для того, чтобы полнее выразить необходимую в то время форму мировоззрения. Позднее другие, новые формы могли оттеснять старую, но она продолжала существовать, только сфера ее действия ограничивалась.

Собственно, даже песни, из которых Лённрот составил «Калевалу», исполнялись с соблюдением строгой специализации. Сам Лённрот в предисловии к изданию 1849 года отмечал: «Некоторые части «Калевалы» поются отрывками: например, о происхождении железа, о происхождении огня, заговор на охоту, заговор на стадо и другие заговоры; песни свадебные, песни о медведе. Певцы рун «Калевалы» обыкновенно пропускают подобные места, если они приходятся в середине руны. В таких случаях певец обыкновенно говорит: «Здесь пойдут свадебные песни; их можно достать у женщин». Такие пропуски исправляются и пополняются из других рун».

Певцы-то, таким образом, знали о «специфике жанра». Более того, можно предположить, что они смутно помнили о первоначальной функции песен — обрядовой, сакральной — и не смешивали их. Для Лённрота же, при всей его близости к народной культуре, эти различные жанры объединялись общим понятием «народная поэма». Он видел перед собой задачу: объединить разные тексты в единой эпопее, видел ее с позиции филолога, литератора. В результате он создал великую поэму, необходимо лишив ее составные части первозданной связанности с породившей их жизнью.

Какие же фольклорные жанры можно найти в синтетичной «Калевале»?

1) Прежде всего, это эпос. Сам характер повествования позволяет безусловно отнести «Калевалу» в целом к эпическому жанру. Большинство рун, при всех их различиях, имеют эпический характер. Это — рассказ пусть не о воинских подвигах, но о «деяниях», а не о «действиях». Такой элемент, как ретардация — замедление рассказа тем, что повторяются действия персонажа (обычно магическое количество раз: 3, 5, 9), при расспросах три раза даются ложные ответы, результат достигается лишь после нескольких попыток, и т. д., — такой элемент свойствен не только эпосу, но и сказкам, например. Но для эпоса он особенно характерен. В той же роли выступают предсказания, предвещания судьбы (мать предостерегает Лемминкяйнена от похода в Похъёлу, Вяйнямёйнен пророчит результат намечаемых действий). Они смягчают напряженность повествования, лишают его налета «детективности», а в более широком смысле соответствуют уже отмеченному желанию традиционной аудитории слушать о знакомом. Ф. И. Буслаев заметил:: «Народный эпос спокоен потому, что народу уже заранее известно все то, о чем повествуется». Вспомним, что эпические руны исполнялись перед слушателями, знающими их с детства.

2) Обычно любое эпическое произведение в большей или меньшей мере содержит в себе элементы мифа. Ведь эпос, как и большинство фольклорных жанров, — результат историзации мифа, приспособления его к новым формам общественной организации и новым формам мышления. Но «Калевала» с наибольшим, пожалуй, правом носит наименование «мифологического эпоса». В ней имеются руны, излагающие мифологические события: сотворение мира, светил, добыча для людей культурных ценностей. Но дело не только в этом. Вся обстановка действия, все мировоззрение персонажей «Калевалы» пронизаны архаичностью, универсальным мифологизмом. Если эпичность проявляется в ритмике событий, то мифологичность — даже не фон, а воздух, в котором движутся герои: то прозрачный, то туманный. Можно определить «Калевалу» как позму с мифическим содержанием, излагаемым эпически.

3) Очень большое место в тексте всей «Калевалы» занимают осознанно вставленные Лённротом заговоры и заклятия. Собственно, само исполнение рун имело такой же магический характер: беломорский сказочник М. М. Коргуев говорил, что во время бури он и другие певцы начинали петь руны, чтобы успокоить волны. Однако здесь, в отличие от заговоров, должен был, вероятно, действовать прежде всего ритм, «подсказываемый» морским валам. Замечено, что и гекзаметр дрезнегреческих поэм совпадает с ритмом волн Эгейского моря, набегающих на берег в ясную погоду.

Заговоры же — это магические формулы, воздействующие силой слова на нужный предмет. Те руны, которые поет Вяйнямёйнен при постройке лодки, при расправе с Ёукахайненом (да и вообще слово, по сути, его единственное оружие), должно быть, тоже чародейные заклинания.

Структура заговора обычно неизменна. В первую очередь заклинатель должен показать, что ему известны свойства того объекта, на который он воздействует. Для этого надо рассказать о его происхождении: откуда и когда он появился в этом мире. Руны 8 и 9 строятся на там, что Вяйнямёйнен сначала забывает, а потом вспоминает происхождение железа — это ему необходимо для излечения пораненного топором колена. В «Калевале» есть немало мест, только содержащих намеки на то, что в их основе лежит такая заклинательиая «легенда о происхождении». Например, в руне 2 мельком упоминается, что из щепок срубленного дуба-великана, приплывших в Похъёлу, были сделаны «заколдованные стрелы». Но есть народная руна — заговор от «колотья», вызываемого, оказывается, стрелами Хийси; подробно описывается процесс изготовления этих стрел из щепок срубленного морским карликом дуба. Часто встречающаяся формула, что Вяйнямёйнен «пел вещей происхожденье», видимо, должна выражать мысль, что он обучал людей магической власти над вещами, хозяйскому знанию о мире. По определению А. Н. Веселовского, «в быту, проникнутом идеями рода (а таков как раз быт героев «Калевалы». — С. С, ), знание выражалось часто в формах генеалогии: откуда что пошло? На это ответили многочисленные legendes des origines — один из мотивов эпической части заклинания».

Другой способ показать объекту, что заклинатель знает его свойства и тем самым обладает властью над ним, — рассказать не о времени, а о месте: где, например, живет змея, заговариваемая Лемминкяйненом в руне 26.

Объяснив заклинаемому, что чародей имеет над ним власть, можно было уже приказать болезни, гаду, врагу убираться прочь. Интересно, что заговоры не содержат приказа исчезнуть совсем, — нет, мифологическое мышление признавало закон сохранения вещества. Зло должно было уйти в предназначенное ему от века место или, в худшем случае, перейти на другого.

Заключала формулу угроза всякими бедами в случае неповиновения.

В «Калевале», кроме того, неоднократно встречаются и заклинания-молитвы, обращенные к верховному существу Укко идя к «хозяевам», с просьбой о помощи.

4) Особняком стоят в «Калевале» свадебные песни, включенные в руны, повествующие о свадьбе Ильмаринена. Они были без больших изменений перенесены сюда из подготовленного Лённротом сборника записанных во время свадеб заплачек невесты, ее подружек и родных, величаний, поддразниваний молодых и наставлений молодой.

5) В «Калевале» есть одна явная загадка — в руне 50 (ст. 540—548) повествователь говорит о своих песнях:

Их в одну вяжу я связку,
Как запас, в амбар слагаю,
За замок из крепкой кости,
Не уйдут они оттуда
Никогда в теченье жизни,
Коль замок не будет отперт,
Коли кость не отомкнётся, —

и тут же дается разгадка — «голова»:

Не разжаты будут зубы
И язык не повернется.

Хотя загадка эта стоит особняком в поэме, да и приводится уже в сочиненном Лённротом заключении, зтот жанр не столь уж чужд эпосу и особенно мифу. Часто жизнь героя, попавшего к врагам, зависит от того, сумеет ли он разгадать три загадки. Более древняя форма состязания: противники задают друг другу загадки; проигравший платится жизнью или выполняет желание победителя. Собственно, спор Вяйнямёйнена и Ёукахайнена (р. 3) — пример такого состязания: они попеременно спрашивают друг друга. «А что ты знаешь о том-то?»

6) Очень много в «Калевале» — впрочем, и в эпосе вообще — общих мест со сказками: частокол с насаженными на него черепами, отмеченный уже прием трехкратной ретардации, брошенное в воду в бочке дитя, мертвая и живая вода, выносящий героя из беды орел и т. д. Эти элементы могут бродить из жанра в жанр и приживаться в различных контекстах.

Но и в сюжете некоторых песен можно заметить сказочную основу. Руны 7 и 10, рассматриваемые вместе — без вставки о ранении и излечении Вяйнямёйнена, — совпадают, в сущности, с типом сказки о том, как братья (или брат, отец), попавшие во власть демона (дракона, лешего, черта), присылают вместо себя младшего брата (сына), который только и может выполнить нужную для демона задачу. Вяйнямёйнен, беззащитный, попал в Похъёлу. Пусть в руне 7 Лоухи встретила его гостеприимно — для нас важнее, что она отпустила Вяйнямёйнена только после того, как он пообещал прислать в Похъёлу Ильмаринена (по народным рунам, они — братья). Впрочем, в руне 10 (ст. 49—52) прямо говорится, что Ильмаринен «Им обещан как заложник, /Чтоб главу свою избавить». Вяйнямёйнен обманом отсылает Ильмаринена к Лоухи, и тот, как большинство героев в сказках этого типа, выполняет задачу и получает в жены дочь демона. Таким образом, становится понятен разрыв в семь рун между этим местом и песней о сватовстве Ильмаринена и разрешается недоразумение: зачем ему понадобилось вновь сватать заслуженную им невесту? Сюжет о ковке Сампо и сюжет о сватовстве Ильмаринена — различны. Первый — переложенная на песню сказка, второй входит в обрядовые свадебные песни.

7) Христианские наслоения естественны в фольклорном повествовании народа, уже несколько сотен лет носившего имя христианского. Однако таких наслоений мало и в народных рунах, и в «Калевале»: это отдельные детали быта, вроде мельком упомянутого золотого крестика на шее девушки (р. 4). Лённрот для стройности композиции «Калевалы» должен был в руне 50 превратить Марьятту в богородицу, подчеркнув ее принципиально девственные черты и добавив евангельские мотивы.


В России интерес к «Калевале» проявился в первые же годы после ее публикации. Впрочем, с карельскими рунами русские читатели были знакомы и раньше: еще в 1828 году Ф. Глинка опубликовал в журнале «Славянин» перевод одной из записей, сделанных академиком Шегреном, — о состязании «Вейнамены и Юковайны». В 40-е годы «Старая Калевала» не раз упоминается в печати, публикуются ее прозаические пересказы, а в 1840 году в «Современнике» П. А. Плетнева вместе с подробным обзором содержания дается стихотворный перевод отрывка 29-й руны («Рождение арфы»), сделанный академиком Я. К. Гротом.

Попытки перевести «Калевалу» целиком предпринимались неоднократно, но долго никому не удавалось совместить точность перевода и эстетическую особость эпоса. Интересен в этом смысле перевод С. Гельгрена (80-е гг.), довольно близкий к оригиналу по аллитерации, но угнетающе слащавый лексически: Гельгрен попытался использовать обороты русских былин и народной лирики, в переводе чужого эпоса прозвучавшие ложно.

В 1888 году появился перевод Л. П. Вельского, более, чем все прежние, отвечавший и поэтическим и научным запросам. Перевод этот получил высокую оценку таких специалистов, как К. Крон и Я. К. Грот. В 1889 году он был удостоен Пушкинской премии Академии наук. Впоследствии и сам Л. П. Вельский (для издания Сабашниковых, 1915 г.) и более поздние редакторы (изд. «Academia», 1988 г.) правили некоторые неточные либо неудачные выражения, но в целом этот перевод остается лучшим из всех имеющихся.

Нельзя не упомянуть о попытке создания О. В. Куусиненом новой композиции «Калевалы» (1970 г.). О. В. Куусинен приблизил эпос к народным рунам, удалив множество внесенных Лённротом элементов, относящихся к неэпическим жанрам. Кроме того, в новой композиции песни распределяются по иной схеме: сначала — чисто космогонические руны, затем эпические и лирические. С особой тщательностью отбирались записи, взятые у лучших народных рунопевцев; они и легли в основу текста. В коллективном переводе новой «Калевалы» богаче, чем у Вельского, передано разнообразие ритмики, аллитеративность и другие особенности оригинала. Все же это — иной вариант, пусть и непосредственнее представляющий народную культуру. А «Калевала» 1849 года, предлагаемая теперь читателю, стала уже классической и вошла в круг чтения образованных людей всего мира.

Для настоящего издания использован текст, отредактированный М. Шагинян и В. Казиным.

С. Я. Серов

Текст публикуется по изданию: "Калевала", Лениздат, 1984

Часто смотрят: